Нанес мощнейший удар по коммунистической идеологии, считает глава Синодального отдела Русской Православной Церкви по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями протоиерей Димитрий Смирнов. «То, как Солженицын сумел охватить и показать нашу трагедию, произвело мощное впечатление и на Россию, и на весь мир. Это был сильнейший удар по коммунистической религии. Но, к сожалению, сейчас он на Западе известен больше, чем в России, особенно в среде простого народа. А ведь это самый настоящий классик отечественной литературы, взывавший к правде и справедливости, ставший олицетворенной совестью нации», - сказал отец Димитрий в интервью сайту Regions.ru .

«Его значение в мировой культуре будет только возрастать. Как никто другой, он дал всеобъемлющую и глубокую оценку советской эпохе. В этом смысле и „Архипелаг ГУЛаг“, и „Красное колесо“ расставили все точки над i», - считает священник. «Знакомство с его творчеством началось у меня еще в школьные годы - „Один день Ивана Денисовича“ и „Раковый корпус“. Студентом я прочел „Архипелаг ГУЛаг“, и это было не только эстетическое потрясение, - эта книга оказала важное влияние на выбор моего пути в жизни», - заключил отец Димитрий.

По мнению же настоятеля храма Покрова Пресвятой Богородицы в Филях протоиерея Бориса Михайлова, значение А.И.Солженицына «простирается гораздо дальше того, что мы условно называем культурой». «Оно вообще выходит за рамки определенных сфер деятельности. Сам Господь давал ему силы на пророческое обличительное служение. Бог послал нашей стране и нашему народу в век величайшей катастрофы послал двух великих людей - Солженицына как пророка и Сахарова как юродивого, чтобы они обличали неправду всей нашей советской жизни», - полагает священник.

«Солженицын сумел прочувствовать и выразить общенародную трагедию. Его жизнь - а точнее, житие, - стало дерзновенным ответом российской истории ХХ века. Господь благословил его: проведя его через все тяжкие жизненные испытания, дал ему возможность творчески осмыслить и изобразить эту историю. Я говорю не только об «Архипелаге», но и о «Красном колесе», - пояснил отец Борис.

«Моей первой книгой Солженицына был опубликованный еще при Хрущеве «Один день Ивана Денисовича». Я был под очень сильным впечатлением. А «Архипелаг ГУЛаг» произвел в моей душе самый настоящий переворот. До сих пор помню первое парижское издание - то, которое для многих стало самой настоящей святыней, потому что те стоны и слезы миллионов людей, вся та неправда и вызов небу, в котором повинны коммунисты и вся их система - все это было открыто Солженицыным и стало известно людям», - рассказал протоиерей Борис Михайлов.

А по мнению настоятеля храма Всемилостивого Спаса бывшего Скорбященского монастыря на Новослободской протоиерея Александра Ильяшенко, имя Солженицына навсегда вписано в историю русской культуры и русского общества. «Он не побоялся сказать правду о страшных репрессиях и лишениях, которые пережил наш народ», - сказал священник. «Еще в 14 лет я прочел «Один день Ивана Денисовича», который тогда только что был опубликован. И для меня, и для многих людей тогда это произведение было подобно грому среди ясного неба. И «В круге первом», и «Раковый корпус», и, конечно, «Архипелаг ГУЛаг» - это произведения и высоких художественных достоинств, и высокого публицистического звучания. В них Солженицын не испугался противостать всей тоталитарной системе», - отметил пастырь. «В личности Александра Исаевича очень важно именно это единство писательского таланта и мужества гражданина и патриота», - отметил отец Александр.

отвечает Александра

Плохо я отношусь к Солженицыну. А читать его можно.
И говорить о нем, и друзьям рассказывать
Еще при Брежневе, когда вышла первая книга Солженицына "Один день Ивана Денисовича", я, не способная тогда анализировать из-за недостатка информации, восхищалась Солженицыным и переписывала в тетрадь все его высказывания, устные и письменные, из публикаций.
Вот некоторые из них:.
"Два обстоятельства сошлись и направили меня. Одно из них - наша жестокая и трусливая потаённость, от которой все беды нашей страны. Мы не то, чтоб открыто писать и говорить, и друзьям рассказывать, что думаем и как истинно было дело - мы и бумаге доверять боимся, ибо по-прежнему секира висит над каждой нашей шеей, гляди опустится".
Да, в то время это было так, и радостно было слышать об этом. Как запретный плод, который, как известно, сладок.
Потом, в январе 1974 года появилось интервью журналу Таймс. Полный восторг. Оказывается, что-то можно поменять в жизни, преодолев страх!
Следом - заявление 2 февраля 1974 года. "Я никогда не сомневался, что правда вернется к моему народу. Я верю в наше раскаяние, в наше душевное очищение, в национальное возрождение России".
Ура! Эврика!.
Далее: письмо прокуратуре Союза ССР:
"В обстановке непроходимого всеобщего беззакония, многолетне царившего в нашей стране я отказываюсь принять законность вашего вызова. Прежде, чем спрашивать закон с граждан, научитесь выполнять его сами... "

Герой!!!

"И пусть паралич, которым Бог наказал вашего первого вождя, послужит Вам пророческим пророчеством того духовного паралича, который ныне неминуемо надвигается на вас"
Не сомневайтесь, есть. И спросит - ответите. Отнимите Россию у Каина и отдайте ее Богу".
Написал это, правда, не Солженицын, а Л.Л. Регельсон, его друг и советчик, еврей, кстати.
Книга "200 лет с евреями" написана под его диктовку.

Евреев тогда не гнали и не считали врагами. Внешних евреев.
Полно было своих (как и сейчас) в правительстве. Но это наши, генетические измененные евреи, думали мы, читая Регельсона.

Опять Соженицыну - ура!

Потом публикуется "Письмо IV Всесоюзному съезду писателей". Здесь много новых мыслей, приведу одну из них:
"Давно ли имя Пастернака нельзя было и вслух произносить, но вот он умер - и книги его издаются, и стихи его цитируются даже на церемониях. Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мертвых".

Опять он прав и опять он герой.

Потом вышла книга, написанная им в лагере "Пир победителей"..
Какая разразилась полемика среди всех абсолютно писателей.

Появилась возможность высказываться.
И добился ее - Солженицын!.

Откликается Солженицын на это прекрасным письмом Съезду Союза Писателей:

"Теперь в обвинении о так называемом очернении действительности. Скажите: когда, где, в какой теории ОТРАЖЕНИЕ предмета становится важней самого предмета?
Получается так: не важно, что мы делаем, а важно, что об этом скажут. И чтобы ничего худого не говорили, будем обо всем происходящем молчать, молчать, молчать. Но это - не выход. Не тогда надо мерзостей стыдиться, когда о них говорят, а когда делают. Как сказал поэт Некрасов:: Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизну свою". А тот, кто все время радостно-лазурен, тот, напротив, в своей родине равнодушен".

Во как...

Далее:
"...хотят забыть, закрыть сталинские преступления, не вспоминать о них.
"А надо ли вспоминать прошлое?" - спросил Льва Толстого его биограф Бирюков. И Толстой ответил: "Если у меня была лихая болезнь и я излечился и стал чисты от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё так же и еще хуже, и мне хочется обмануть себя".
А мы больны и всё так же больны. Болезнь изменила форму, но болезнь всё та же, только ее иначе зовут. Болезнь, которою мы больны, есть убийство людей... Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо, никак себя не оправдывая и не ища причины извне - и наше новое теперешнее насилие откроется. А хорошо б задуматься: какое моральное влияние на молодежь имеет укрытие этого преступления? Это развращение новых многих миллионов". (Это он топчет Сталина: из-за него он сидел. Тогда он для нас был герой, поскольку осмысления роли Сталина в истории Российской еще быть не могло).
Затем выступает Кожевников:
"Вот вы в письме отрицаете руководящую роль партии, а мы на этом стоим..."
Завершает съезд Левченко: "Исключить писателя Солженицына из членов Союза писателей".

Герой, страдалец, патриот!
Как иначе было расценить, не зная истории Российской так, как мы знаем ее сейчас (не все, правда).

Потом пошли открытые письма тому, сему. Суслову, Косыгину. Дошло до Андропова.

Вот с этого началось его падение в наших еще слепых глазах. За отчизну обидно стало.

Потом - роман "Октябрь 16-го". И того хуже. Одно описание деятельности нашего святого Царя чего стоит...

Проанализируйте его книги, касающиеся монархии. Ужаснетесь.

А обиду на свою изломанную с молодости жизнь он возложил на Царя, и на Сталина. На Сталина - особенно.
Простить ему не мог гулаг.

Конечно, тогда еще не было акафиста царю Николаю II, где ясно озвучена историческая миссия для России Сталина:
Кондак 12.
"Благодать Господь отъя от России во дни тыя и посла КАРАЮЩУЮ ДЕСНИЦУ СВОЮ - ПРАВИТЕЛЯ ИОСИФА, да накажет народ непокорный сей за преслушание клятвы, древле отроку Михаилу Романову данной, сего ради полились реки крови людския за убиение помазанника Господня излиянныя и наста на Руси тьма великая и казни египетския..."

Вернулся он к нам, на родину, с ясными глазами и чистой совестью, озабоченный лишь мыслею: "Как нам обустроить Россию"

Я ему сразу всё простила.

Но и попытки обустроить предпринимались такие, будто он еще в Гулаге: ни писать не дают, ни говорить об этом...

Вы читали его "Архипилаг Гулаг?" Впрочем, нет, конечно. А зря.
А в "Круге Первом?"

Приведу очень характерный отрывок из последнего:
"Но смысл жизни? Мы живем - и в этом смысл. Счастье? Когда очень-очень хорошо - вот это и есть счастье, общеизвестно.
Чтобы понять природу счастья, разреши, мы сперва разберем природу сытости. Вспомним ту реденькую полуводяную, без единой звездочки жира - ячневую или овсяную кашицу! Разве ее ешь? - к ней со священным трепетом приобщаешься, причащаешься, как к той пране йогов! Ешь, ты содрогаешься от сладости, которая в тебе открывается в этих разваренных крупинках и мутной влаге, соединяющей их. Разве с этим сравнится грубое пожирание отбивных котлет?
Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим а от того КАК мы едим!
Так и счастье. Оно совсем не зависит от объема внешних благ, которые мы урвали от жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним!
Об этом сказано еще в даоской этике: "Кто умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен".

Ни Бог, ни Россия, ни Царь его не интересовали. Он был далек от этого. Обличать власти, ничего не предлагая в замен - его кредо.
Царство ему Небесное, если он был крещенный. Вроде - нет. Не нашла я упоминания ни о том, ни о другом.
Бог ему судья.

Мы публикуем интервью писателя, данное год назад немецкому изданию “Шпигель”. Просим наших читателей помолиться о упокоении раба Божиего Александра.

Шпигель: Александр Исаевич! Мы застали Вас как раз за работой. В Ваши 88 лет Вас, кажется, не покинуло ощущение, что Вы должны, обязаны работать, хотя здоровье не позволяет Вам свободно перемещаться по дому. Откуда Вы черпаете эту силу?

Солженицын: Внутренняя пружина была. От рождения была. Но я с удовольствием отдавался работе. Работе и борьбе.

Шпигель: Мы видим только здесь четыре письменных стола. В Вашей новой книге, которая в сентябре выходит в Германии, Вы вспоминаете, что писали даже во время прогулок в лесу.

Солженицын: Когда я в лагере был, то я писал даже на каменной кладке. Я на клочке бумажки писал карандашом, потом содержание запомню и уничтожаю бумажку.

Шпигель: И эта сила не покидала Вас и в самые отчаянные моменты?

Солженицын: Да, казалось: как кончится, так и кончится. Что будет, то будет. А потом получалось, вроде что-то путное вышло.

Шпигель: Но вряд ли Вы так думали, когда в феврале 1945 года военная контрразведка в Восточной Пруссии арестовала капитана Солженицына. Потому что в его письмах с фронта были нелестные высказывания о Иосифе Сталине. И за это - восемь лет лагерей.

Солженицын: Это было южнее Вормдитта. Мы только выбрались из немецкого котла и прорывались к Кёнигсбергу. Тогда меня и арестовали. Но оптимизм у меня всегда был. Как и убеждения, которые толкали меня.

Шпигель: Какие убеждения?

Солженицын: Конечно же они с годами развивались. Но я всегда был убеждён в том, что совершал, и никогда не шёл против своей совести.

Шпигель: Александр Исаевич, когда Вы 13 лет назад вернулись из изгнания, происходившее в новой России Вас разочаровало. Вы отклонили Государственную премию, которую Горбачёв предложил Вам. Вы отказались принять орден, которым хотел наградить Вас Ельцин. А сейчас Вы приняли Государственную премию России, которую Вам присудил Путин, некогда глава той спецслужбы, предшественница которой так жестоко преследовала и травила Вас. Как всё это рифмуется?

Солженицын: В 1990 году мне была предложена - отнюдь не Горбачёвым, а Советом министров РСФСР, входившей в состав СССР, - премия за книгу “Архипелаг ГУЛАГ”. Я отказался потому, что не мог принять лично себе почёт за книгу, написанную кровью миллионов.

В 1998 году, в нижайшей точке бедственного народного положения, в год, когда я выпустил книгу “Россия в обвале”, - Ельцин лично распорядился наградить меня высшим государственным орденом. Я ответил, что от Верховной Власти, доведшей Россию до гибельного состояния, награды принять не могу.

Нынешняя Государственная премия присуждается не лично президентом, а высоким экспертным сообществом. В Совет по науке, который выдвинул меня на эту премию, и в Совет по культуре, который поддержал это выдвижение, входят самые авторитетные в своих областях, высокоуважаемые люди страны. Будучи первым лицом государства, президент вручает эту премию в день национального праздника. Принимая награду, я выразил надежду, что горький российский опыт, изучению и описанию которого я отдал всю жизнь, предупредит нас от новых губительных срывов.

Владимир Путин - да, был офицером спецслужб, но он не был ни следователем КГБ, ни начальником лагеря в ГУЛАГе. Международные же, “внешние” службы - и ни в какой стране не порицаемы, а то и хвалимы. Не ставилась же в укор Джорджу Бушу-старшему его прошлая позиция главы ЦРУ.

Шпигель: Всю Вашу жизнь Вы призывали власть к покаянию за миллионы жертв ГУЛАГа и коммунистического террора. Был ли Ваш призыв по-настоящему услышан?

Солженицын: Я уже привык, что публичное покаяние - везде в современном человечестве - самое неприемлемое действие для политических фигур.

Шпигель: Нынешний президент России называет распад Советского Союза крупнейшей геополитической катастрофой XX века. Он говорит, что пора заканчивать самоедское копание в прошлом, тем более что извне предпринимаются попытки пробудить у россиян необоснованное чувство вины. Разве это не пособничество тем, кто и без того хочет, чтобы забылось всё, что происходило во времена Советов внутри страны?

Солженицын: Ну, Вы же видите, что и повсюду в мире растёт тревога: как Соединённые Штаты, ставшие в результате геополитических изменений единственной сверхдержавой, справятся со своей новой, монопольно-ведущей мировой ролью.

Что касается “копания в прошлом”, то, увы, - то самое отождествление “советского” с “русским”, против которого я столь часто выступал ещё в 1970-е годы, не изжито и сегодня - ни на Западе, ни в странах бывшего соцлагеря, ни в бывших республиках СССР. Старое поколение политиков в коммунистических странах оказалось не готово к покаянию, зато новое поколение политиков вполне готово предъявлять претензии и обвинения - и самой удобной для себя мишенью выбирают сегодняшнюю Москву. Как будто они героически освободили сами себя и вот живут новой жизнью, а Москва осталась коммунистической.

Однако смею надеяться, что эта нездоровая стадия скоро пройдёт, и все народы, испытавшие на себе коммунизм, осознают именно в нём виновника столь горького пятна своей истории.

Шпигель: Включая русских.

Солженицын: Если бы мы все смогли посмотреть на собственное прошлое трезво, то у нас в стране отпала бы ностальгия по советскому строю, которую проявляет менее пострадавшая часть общества, а у стран Восточной Европы и бывших советских республик - желание видеть источник всех зол в историческом пути России. Не надо никогда личные злодейства отдельных вождей или политических режимов ставить в вину российскому народу и его государству или приписывать их “больной психологии” русского народа, как это нередко делается на Западе. Эти режимы смогли держаться в России, только опираясь на кровавый террор. И вполне очевидно: лишь чувство осознанной, добровольно признанной вины может быть залогом выздоровления нации. В то время как несмолкающие упреки извне скорее контрпродуктивны.

Шпигель: Признание вины предполагает достаточное количество сведений о собственном прошлом. Историки, однако, упрекают Москву в том, что архивы перестали быть такими доступными, как в 90-е годы.

Солженицын: Вопрос непростой. Бесспорен, однако, факт, что за последние 20 лет в России произошла архивная революция. Открыты тысячи фондов, исследователи получили доступ к сотням тысяч документов, прежде для них закрытых. Уже опубликованы и готовятся к печати сотни монографий, выносящих эти документы на всеобщее обозрение. Но помимо открытых - в 90-е годы были опубликованы и многие документы, не прошедшие процедуру рассекречивания. Так действовали, например, военный историк Дмитрий Волкогонов, бывший член Политбюро Александр Яковлев - люди, имевшие и немалое влияние, и доступ к любым архивам, - и общество благодарно им за ценные публикации. А в последние годы, действительно, обойти процедуру рассекречивания никому больше не удаётся. Идёт же эта процедура - медленнее, чем бы хотелось.

Тем не менее, материалы, содержащиеся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), главном и богатейшем архиве страны, - остаются сегодня столь же доступны, как и в 90-е годы. В конце 90-х ФСБ передала в ГАРФ 100 тысяч судебно-следственных дел - и они по-прежнему открыты и для частных граждан, и для исследователей. В 2004-2005 годах ГАРФ опубликовал документальную “Историю сталинского ГУЛАГа” в 7 томах. Я сотрудничал с этим изданием и свидетельствую, что оно максимально полное и достоверное. Им широко пользуются учёные всех стран.

Шпигель: Прошло уже почти 90 лет с того времени, как Россию потрясли сперва Февральская, а затем и Октябрьская революции - события, красной нитью проходящие через Ваши произведения. Несколько месяцев назад Вы в большой статье подтвердили Ваш тезис: коммунизм не был порождением прежнего российского режима, а возможность большевистского переворота была создана лишь правительством Керенского в 1917 году. Сообразно этому ходу размышлений, Ленин был всего лишь случайной фигурой, попавшей в Россию и сумевшей захватить власть лишь при содействии немцев. Мы верно Вас понимаем?

Солженицын: Нет, неверно. Превратить возможность в действительность - под силу лишь экстраординарным личностям. Ленин и Троцкий были ловчайшими, энергичными деятелями, сумевшими вовремя использовать беспомощность правительства Керенского. Но поправлю Вас: “Октябрьская революция” - это миф, созданный победившим большевизмом и полностью усвоенный прогрессистами Запада.

25 октября 1917 года в Петрограде произошёл односуточный насильственный переворот, методически и блистательно разработанный Львом Троцким (Ленин в те дни ещё скрывался от суда за измену). То, что называется “Российская революция 1917 года”, - есть революция Февральская. Её движущие причины - действительно вытекали из дореволюционного состояния России, и я никогда не утверждал иного. У Февральской революции были глубокие корни (что я и показываю в моей эпопее “Красное Колесо”). Это, в первую очередь, - долгое взаимное ожесточение образованного общества и власти, которое делало невозможным никакие компромиссы, никакие конструктивные государственные выходы. И наибольшая ответственность - конечно, на власти: за крушение корабля - кто отвечает больше капитана? Да, предпосылки Февраля можно считать “порождением прежнего российского режима”.

Но отсюда никак не следует, что Ленин был “случайной фигурой”, а денежное участие императора Вильгельма - несущественным. В Октябрьском перевороте не было ничего органичного для России, - напротив, он перешиб её хребет. Красный террор, развязанный его вождями, их готовность утопить Россию в крови - первое и ясное тому доказательство.

Шпигель: Вашим двухтомником “200 лет вместе” Вы недавно предприняли попытку преодолеть табу, долгие годы запрещавшее обсуждать совместную историю русских и евреев. Эти два тома вызвали на Западе скорее недоумение. Там Вы в подробностях описываете, как в царское время еврей-трактирщик обогащался, используя нищету пьющих крестьян. Вы называете евреев передовым отрядом мирового капитала, шедшим в первых рядах разрушителей буржуазного строя. Из Ваших богатейших источников действительно извлекается вывод, что евреи больше, чем другие, несут моральную ответственность за провалившийся эксперимент с Советами?

Солженицын: Я как раз не делаю того, на что намекает Ваш вопрос: не призываю к какому-либо взвешиванию или сравнению моральной ответственности одного и другого народа и тем более отрицаю ответственность одного народа перед другим. Весь мой призыв - к само-осмыслению. В самой книге Вы можете получить ответ на Ваш вопрос:

“…Приходится каждому народу морально отвечать за всё своё прошлое - и за то, которое позорно. И как отвечать? Попыткой осмыслить - почему такое было допущено? в чём здесь наша ошибка? и возможно ли это опять? В этом-то духе еврейскому народу и следует отвечать и за своих революционных головорезов, и за готовные шеренги, пошедшие к ним на службу. Не перед другими народами отвечать, а перед собой и перед своим сознанием, перед Богом. - Как и мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех беспощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов”.

Шпигель: Наибольший резонанс вызвал, как нам кажется, “Архипелаг ГУЛАГ”. В этой книге показана человеконенавистническая природа советской диктатуры. Сегодня, обращая взор назад, можно ли сказать, насколько это способствовало тому, что коммунизм потерпел поражение во всём мире?

Солженицын: Это вопрос не ко мне - не автор должен давать такие оценки.

Шпигель: Мрачный опыт XX века Россия взяла на себя и пережила - здесь мы цитируем Вас по смыслу - как бы во имя всего человечества. Смогли россияне извлечь уроки из двух революций и их последствий?

Солженицын: Такое впечатление, что начинают извлекать. Огромное число публикаций и фильмов о российской истории двадцатого века (правда, неровного качества) свидетельствуют о нарастающем спросе. Вот только что - страшную, жестокую, ничуть не смягчённую правду о сталинских лагерях показывал миллионам людей государственный канал “Россия” - в телесериале по прозе Варлама Шаламова.

И, например, я был удивлён и впечатлён горячностью, размахом и длительностью дискуссии, возникшей после опубликования в феврале этого года моей старой статьи о Февральской революции. Широкий спектр мнений, в том числе несогласных с моим, - радует меня, ибо наконец-то показывает живое желание понять собственное прошлое, без чего осмысленного пути в будущее не может быть.

Шпигель: Как Вы оцениваете время, в течение которого у власти находится президент В.В. Путин, - в сравнении с его предшественниками, президентами Б.Н. Ельциным и М.С. Горбачёвым?

Солженицын: Горбачёвское правление поражает своей политической наивностью, неопытностью и безответственностью перед страной. Это была не власть, а бездумная капитуляция её. Ответные восторги с Запада только подкрепили картину. Но надо признать, что именно Горбачёв (а не Ельцин, как теперь звучит повсеместно) впервые дал гражданам нашей страны свободу слова и свободу перемещения.

Ельцинская власть характеризовалась безответственностью перед народной жизнью не меньшей, только в других направлениях. В безоглядной поспешности скорей, скорей установить частную собственность вместо государственной - Ельцин разнуздал в России массовое, многомиллиардное ограбление национальных достояний. Стремясь получить поддержку региональных лидеров - он прямыми призывами и действиями подкреплял, подталкивал сепаратизм, развал российского государства. Одновременно лишая Россию и заслуженной ею исторической роли, её международного положения. Что вызывало не меньшие аплодисменты со стороны Запада.

Солженицын: Путину досталась по наследству страна разграбленная и сшибленная с ног, с деморализованным и обнищавшим большинством народа. И он принялся за возможное - заметим, постепенное, медленное, - восстановление её. Эти усилия не сразу были замечены и, тем более, оценены. И можете ли Вы указать примеры в истории, когда меры по восстановлению крепости государственного управления встречались благожелательно извне?

Шпигель: То, что стабильная Россия и Западу выгодна, постепенно стало ясно для всех. Но одно обстоятельство нас удивляет более всего. Всякий раз, когда речь заходила о правильном для России государственном устройстве, Вы выступали за гражданское самоуправление, противопоставляя эту модель западной демократии. После семи лет правления Путина мы наблюдаем движение в совершенно противоположном направлении: власть сосредоточена в руках президента, всё ориентировано на него; оппозиции почти не осталось.

Солженицын: Да, я неизменно настаивал и настаиваю на необходимости для России местного самоуправления, при этом нисколько не “противопоставляя эту модель западной демократии”, напротив - убеждая своих сограждан примерами высокоэффективного самоуправления в Швейцарии и Новой Англии, которые я наблюдал своими глазами.

Но Вы смешиваете в Вашем вопросе местное самоуправление, возможное только на самом нижнем уровне, где люди лично знают избираемых ими управителей, - с региональной властью нескольких десятков губернаторов, которые в ельцинский период вместе с центром дружно давили любые начала местного самоуправления.

Я и сегодня весьма удручен той медленностью и неумелостью, с какой происходит у нас выстраивание местного самоуправления. Но оно всё-таки происходит, и если в ельцинские времена возможности местного самоуправления фактически блокировались на законодательном уровне, то сейчас государственная власть, по всей её вертикали, делегирует всё большее число решений - на усмотрение местного населения. К сожалению, это ещё не носит системного характера.

Оппозиция? - несомненно нужна и желаема всеми, кто хочет стране здорового развития. Сейчас, как и при Ельцине, в оппозиции разве что коммунисты. Однако, говоря “оппозиции почти не осталось” - Вы конечно имеете в виду демократические партии 90-х годов? Но взгляните же непредвзято: если все 90-е годы происходило резкое падение жизненного уровня, затронувшее три четверти российских семей, и всё под “демократическими знамёнами”, - то ничего удивительного, что население отхлынуло из-под этих знамён. А сейчас лидеры тех партий - всё никак не могут поделить портфели воображаемого теневого правительства.

К большому сожалению, в России ещё нет конструктивной, внятной и многочисленной оппозиции. Очевидно, что для её формирования, как и для зрелости других демократических институтов, понадобится больше времени и опыта.

Шпигель: Во время нашего последнего интервью Вы критиковали, что в Думе сидело лишь около половины депутатов, избранных напрямую, а доминирующее положение занимали представители политических партий. После проведенной Путиным реформы избирательной системы прямых мандатов не осталось вовсе. Это ведь шаг назад!

Солженицын: Да, я считаю это ошибкой. Я убеждённый и последовательный критик “партийного парламентаризма” и сторонник внепартийности избрания подлинных народных представителей, лично ответственных перед своими регионами, округами и могущих быть, при неудовлетворительной деятельности, отозванными со своих депутатских постов. Я уважаю, понимаю сущность объединений хозяйственных, кооперативных, территориальных, учебных, образовательных, профессиональных, производственных - но не вижу органичности в политических партиях: связь по политическим убеждениям может быть и не стойка, а часто и не бескорыстна. Лев Троцкий (в период Октябрьского переворота) метко выразился: “Ничего не стоит та партия, которая не ставит своей целью захват власти”. Речь - о выгоде для себя, за счёт остального населения. Как и захват власти безоружный. Голосование по безликим партийным программам, названиям партий - фальшиво подменяет единственный достоверный выбор народного представителя: именного кандидата - именным избирателем. (В этом - и весь смысл “народного представительства”.)

Шпигель: Несмотря на высокие объёмы выручки от экспорта нефти и газа и на формирование среднего класса, социальные контрасты между бедными и богатыми в России остаются огромными. Что можно сделать, чтобы исправить положение?

Солженицын: Считаю разрыв между бедными и богатыми в России - опаснейшим явлением, требующим неотложного внимания государства. Но, хотя многие баснословные состояния были созданы в ельцинский период бессовестным грабительством, сегодня единственный разумный способ исправления ситуации - это не разрушать крупные предприятия, которыми, надо признать, нынешние владельцы стараются управлять более эффективно, а дать возможность дышать средним и мелким. А значит - защищать гражданина и мелкого предпринимателя от произвола, от коррупции. Вкладывать выручку от народных недр в народное хозяйство, в образование, в здравоохранение - и научиться делать это без позорных краж и растрат.

Шпигель: Нужна ли России национальная идея, и как она может выглядеть?

Солженицын: Термин “национальная идея” не имеет чёткого научного содержания. Можно согласиться, что это - когда-то популярная идея, представление о желаемом образе жизни в стране, владеющее её населением. Такое объединительное представление понятие может оказаться и полезным, но никогда не должно быть искусственно сочинено в верхах власти или внедрено насильственно. В обозримые исторические периоды подобные представления устоялись, например, во Франции (после XVIII века), Великобритании, Соединённых Штатах, Германии, Польше и др. и др.

Когда дискуссия о “национальной идее” довольно поспешно возникла в послекоммунистической России, я пытался охладить её возражением, что, после всех пережитых нами изнурительных потерь, нам на долгое время достаточно задачи Сбережения гибнущего народа.

Шпигель: При всём этом Россия нередко чувствует себя одинокой. В последнее время произошло некоторое отрезвление в отношениях России и Запада, в том числе и в отношениях между Россией и Европой. В чём причина? В чём Запад не способен понять современную Россию?

Солженицын: Причин можно назвать несколько, но мне интереснее всего психологические, а именно: расхождение иллюзорных надежд - и в России, и на Западе - с реальностью.

Когда я вернулся в Россию в 1994-м, я застал здесь почти обожествление Западного мира и государственного строя разных его стран. Надо признать, что в этом было не столько действительного знания и сознательного выбора, сколько естественного отвращения от большевицкого режима и его антизападной пропаганды. Обстановку сначала поменяли жестокие натовские бомбежки Сербии. Они провели чёрную, неизгладимую черту - и справедливо будет сказать, что во всех слоях российского общества. Затем положение усугубилось шагами НАТО по втягиванию в свою сферу частей распавшегося СССР, и особенно чувствительно - Украины, столь родственной нам через миллионы живых конкретных семейных связей. Они могут быть в одночасье разрублены новой границей военного блока.

Итак, восприятие Запада как, по преимуществу, Рыцаря Демократии - сменилось разочарованной констатацией, что в основе западной политики лежит прежде всего прагматизм, зачастую корыстный, циничный. Многими в России это переживалось тяжело, как крушение идеалов.

В то же время Запад, празднуя конец изнурительной “холодной войны” и наблюдая полтора десятка лет горбачёвско-ельцинскую анархию внутри и сдачу всех позиций вовне, очень быстро привык к облегчительной мысли, что Россия теперь - почти страна “третьего мира” и так будет всегда. Когда же Россия вновь начала укрепляться экономически и государственно, это было воспринято Западом, быть может, на подсознательном уровне ещё не изжитых страхов - панически.

Шпигель: У него возникли ассоциации с прежней супердержавой - Советским Союзом.

Солженицын: Напрасно. Но ещё прежде того Запад позволил себе жить в иллюзии (или удобном лукавстве?), что в России - юная демократия, когда её ещё не было вовсе. Разумеется, Россия ещё не демократическая страна, она только начинает строить демократию, и ничего нет легче, как предъявить ей длинный список упущений, и нарушений, и заблуждений. Но разве в борьбе, которая началась и идёт после “11 сентября”, не протянула Россия Западу руку, явно и недвусмысленно? И только психологической неадекватностью (либо провальной недальновидностью?) можно объяснить иррациональное отталкивание этой руки. США, приняв важнейшую нашу помощь в Афганистане, тут же обернулись к России всё только с новыми и новыми требованиями. А претензии к России Европы почти нескрываемо коренятся в её энергетических страхах, к тому же необоснованных.

Это отталкивание России Западом - не слишком ли большая роскошь, особенно перед лицом новых угроз? В своём последнем интервью на Западе перед возвратом в Россию (в апреле 1994-го журналу “Форбс”) я сказал: “Если смотреть далеко в будущее, то можно прозреть в XXI веке и такое время, когда США вместе с Европой ещё сильно вознуждаются в России как в союзнице”.

Шпигель: Вы читали Гёте, Шиллера и Гейне в подлинниках и всегда надеялись, что Германия станет чем-то вроде моста между Россией и остальным миром. Вы верите, что немцы ещё способны играть эту роль сегодня?

Солженицын: Верю. Во взаимной тяге Германии и России есть нечто предопределённое - иначе она не пережила бы двух безумных мировых войн.

Шпигель: Кто из немецких поэтов, писателей и философов оказал на Вас самое сильное влияние?

Солженицын: Моё детское и юношеское становление сопровождали Шиллер и Гёте. Позже испытал я увлечение Шеллингом. И для меня драгоценна великая немецкая музыка. Я не представляю свою жизнь без Баха, Бетховена, Шуберта.

Шпигель: На Западе сегодня о современной российской литературе практически ничего не знают. Какой Вам видится ситуация в российской литературе?

Солженицын: Время стремительных и кардинальных перемен - никогда не лучшее для литературы. Не только великие, но хотя бы значительные литературные произведения почти всегда и почти всюду создавались во времена стабильности - доброй или дурной, но стабильности. Современная российская литература - не исключение. Недаром сегодня в России просвещённый читательский интерес переместился к литературе факта: мемуары, биографии, документальная проза.

Я верю, однако, что справедливость и совестливость не выветрятся из основы русской литературы и она ещё послужит высветлению нашего духа и глубине понимания.

Шпигель: Через всё Ваше творчество проходит мысль о влиянии православия на русский мир. Как сегодня обстоят дела с моральной компетенцией Русской православной церкви? Нам представляется, что она вновь превращается в государственную церковь, каковой она была столетия назад - институтом, фактически легитимировавшим кремлёвского властелина в качестве наместника Божия.

Солженицын: Напротив, надо удивляться, как за короткие годы, прошедшие со времен тотальной подчинённости Церкви коммунистическому государству, ей удалось обрести достаточно независимую позицию. Не забывайте, какие страшные человеческие потери несла Русская православная церковь почти весь XX век. Она только-только встаёт на ноги. А молодое послесоветское государство - только-только учится уважать в Церкви самостоятельный и независимый организм. “Социальная Доктрина” Русской православной церкви идёт гораздо дальше, чем программы правительства. А в последнее время митрополит Кирилл, виднейший выразитель церковной позиции, настойчиво призывает, например, изменить систему налогообложения, уж совсем не в унисон с правительством, и делает это публично, на центральных телеканалах.

“Легитимация кремлевского властелина”? Вы, очевидно, имеете в виду отпевание Ельцина в кафедральном соборе и отказ от гражданской церемонии прощания?

Шпигель: И это тоже.

Солженицын: Что ж, это был, вероятно, единственный способ сдержать, избежать при похоронах возможных проявлений ещё не остывшего народного гнева. Но я не вижу никаких оснований рассматривать это как утверждённый на будущее протокол похорон российских президентов.

А что касается прошлого - Церковь возносит круглосуточные заупокойные молитвы по жертвам коммунистических расстрелов в подмосковном Бутове, на Соловках и в других местах массовых захоронений.

Шпигель: В 1987 году в беседе с основателем “Шпигеля” Рудольфом Аугштейном Вы отмечали, насколько сложно во всеуслышание говорить о своём отношении к религии. Что значит вера для Вас?

Солженицын: Для меня вера - это основа и укрепа личной жизни человека.

Шпигель: Вы боитесь смерти?

Солженицын: Нет, уже давно не испытываю перед смертью никакого страха. Вот в юности надо мной реяла ранняя смерть моего отца (в 27 лет) - и я боялся умереть прежде, чем осуществлю свои литературные замыслы. Но уже между моими 30 и 40 годами я обрёл самое спокойное отношение к смерти. Ощущаю её как естественную, но вовсе не конечную веху существования личности.

Шпигель: Мы, во всяком случае, желаем Вам ещё многие лета творческой жизни!

Солженицын: Нет, нет. Не надо. Достаточно.

Шпигель: Александр Исаевич! Мы благодарим Вас за эту беседу.

Идеологизм Солженицына не одобряли в русском зарубежье, но приняли на родине. Фото Бориса Кавашкина/ТАСС

Так уж повелось, что в России писатель (да и вообще яркий публичный человек) воспринимался учителем жизни. То есть пастырем (в том числе и в религиозном смысле). Естественно, это предопределяет пристальный интерес к его религиозным взглядам. Кто-то, как, например, Лев Толстой, этим активно пользовался. Кто-то, как наш сегодняшний герой - Александр Солженицын, относился к этому негативно.

Но такая традиция тем не менее, увы, остается.

В дни Ивана Денисовича

Давно уже стало общим местом утверждение, что жизнь и творчество Александра Исаевича Солженицына отразили отечественную историю ХХ века. Впрочем, банальность утверждения не делает его в меньшей степени истинным.

В данном случае симптоматичны (и символичны) религиозные искания писателя. По собственному признанию Александра Исаевича, он воспитывался в верующей семье и, будучи школьником, посещал церковь. Позднее писатель возвращался в воспоминаниях к тому «необычайному по свежести и чистоте изначальному впечатлению, которого потом не могли стереть никакие жернова и никакие умственные теории». Но пропагандистский прессинг, который нередко подменял собой процесс преподавания в школе, а также привлекательность (от слов «прельщение», «прелесть») коммунистической идеологии на долгие годы загромоздили для будущего писателя путь к храму, прикрыв собой «неповторимое, чисто-ангельское восприятие богослужения, которого в зрелом возрасте уже не наверстать». «В молодом возрасте легки эти переходы», – признается он позднее в «Марте Семнадцатого».

Еще одним общим местом стали другие слова Солженицына – о «благословении тюрьмы». Но именно в лагере молодой наблюдательный человек обратил внимание, что вера действительно поддерживает зэка, не дает ему сломаться. В «Одном дне Ивана Денисовича» он так описал чувства заглавного героя, которые, можно предположить, были близки и ему, учитывая определенную автобиографичность персонажа: «Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка». При этом Иван Денисович Шухов подчеркивает: «Я ж не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не нравится».

Когда после освобождения из заключения Солженицын возвратился в церковь?

По мнению протоиерея Александра Меня, это произошло не сразу. Размышляя о рассказе нобелевского лауреата «Пасхальный крестный ход», он в разговоре с автором настоящей статьи обращал внимание, что богослужение там дано глазами неверующего. Последнее подтверждается и в письменных воспоминаниях Меня о Солженицыне: «Христианство было для него некоей этической системой». Самого писателя в эти годы (1966–1967) священнослужитель считал «скорее всего толстовцем». Думается, такие утверждения как минимум спорны. Действительно, Солженицын описывал происходящие события взглядом стороннего наблюдателя. Но это не значит, что он не был в них внутренне вовлечен. Ведь если тот же Лев Толстой представил читателю картину Бородинского сражения глазами сугубо штатского Пьера Безухова, это не дает нам право утверждать об отсутствии военного опыта у автора «Войны и мира».

Да и разочарование поверхностным, чисто формальным соблюдением обрядов большинства участников (кроме десяти женщин – именно с ними «начинается подлинный крестный ход») также говорит в пользу уже тогда совершившейся воцерковленности Александра Исаевича.

К этим же годам относится и поразительное признание, высказанное в солженицынском рассказе «Путешествуя вдоль Оки» из цикла «Крохотки»: «Люди были корыстны и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли – вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги».

Борьба за церковь

Было бы, впрочем, ошибкой думать, что вопросы веры и неверия создатель «Красного колеса» и «Архипелага ГУЛАГ» поднимал исключительно в своих художественных произведениях. Проблемы церкви «камнем гробовым давят голову и разламывают грудь». Они заставили писателя стать, возможно, против воли, публицистом и общественным деятелем.

В знаменитом «Великопостном письме патриарху Пимену» Солженицын трезво оценивал болезненную ситуацию с религией в Советском Союзе: «Уже упущено полувековое прошлое, уже не говорю – вызволить настоящее, но будущее нашей страны как спасти? – будущее, которое составится из сегодняшних детей». В этой связи он задавался отнюдь не риторическим вопросом о том, «сумеем ли мы восстановить в себе хоть некоторые христианские черты или дотеряем их все до конца и отдадимся расчетам самосохранения и выгоды?».

Что же так взволновало писателя? «Мы теряли и утеряли светлую этическую христианскую атмосферу, в которой тысячелетие устаивались наши нравы, уклад жизни, мировоззрение, фольклор, даже само название людей – крестьянами. Мы теряем последние черточки и признаки христианского народа – и неужели это может не быть главной заботой русского патриарха?» Кризис православия (как, впрочем, и других религий и конфессий) был обусловлен внешним управлением: «Церковь, диктаторски руководимая атеистами, – зрелище, не виданное за два тысячелетия».

«Письмо» вызвало живейший отклик – как священнослужителей, так и мирян. В силу цензурных ограничений в Советском Союзе (о которых печаловался и Солженицын) центр дискуссии быстро сместился в русское зарубежье.

Протопресвитер Александр Шмеман назвал письмо «пророчеством». И это не было красивой метафорой – рассматривая послание патриарху в контексте церковной истории, он с сожалением отмечал: «Действительно, трагической особенностью… православия нельзя не признать слабость в нем именно тех, кто поставлен строить и созидать церковь».

Со Шмеманом соглашался и протоиерей Иоанн Мейендорф (который, отметим, нередко с ним полемизировал по другим вопросам). Он также считал письмо «пророческим», справедливо указывая в первую очередь на моральный аспект письма: «Все мы, живущие под крылом свободной демократии на Западе, не имеем права судить тех, кто в Советском Союзе и других тоталитарных государствах несет на верхах ответственность за церковь. Александр Солженицын, который сам провел восемь лет в концлагерях и чье призвание, как писателя-христианина, быть совестью своего народа, этим правом бесспорно обладает». Вместе с тем историк церкви не без оснований (и не без боли) выражал сомнение: «К сожалению, очень маловероятно, чтобы теперешние руководители Русской церкви отказались от пассивности и конформизма».

Появлялись отзывы и в неподцензурной (самиздат) литературе внутри СССР, а также в личной переписке. И зачастую они бывали полемическими. Александр Мень в частном письме Солженицыну «умолял» не публиковать послание, утверждая (как это видно из приведенных выше отзывов), что писатель «не разбирается… в церковной ситуации». Последнее представляется странным, учитывая уже приведенные выше отзывы.

В свою очередь, другой священник, Сергий Желудков, в числе прочего обращал внимание знаменитого писателя на то, что его адресат заведомо лишен всякой возможности отвечать оппонентам. Последнее, по мнению Желудкова, было «нравственной ошибкой». Одновременно Желудков укорял писателя и в «главной ошибке», которую он видел в «полуправде». Ведь «полная правда заключается в том, что легальная церковная организация не может быть островом свободы в нашем строго-единообразно-организованном обществе, управляемом из единого Центра… Отсюда и происходит сегодня все то зло, о котором вы справедливо написали, и все то зло, о котором вы умолчали. Но другого выбора не было».

Солженицын оперативно ответил на возражения Желудкова: «Вы пропустили главный выход, к которому я и призываю: через личные жертвы зримо перевоспитывать окружающий мир». И, парируя возражение по поводу невозможности публичного ответа, добавлял: «Приневоливать к жертвам, конечно, нельзя. Но звать-то можно? Уж почему и звать запрещаете?»

Возвращался писатель к христианской этике и в других своих публицистических работах. Так, статью «Раскаяние и самоограничение», написанную для сборника «Из-под глыб», он начал с цитаты из Блаженного Аврелия Августина: «Что есть государство без справедливости? Банда разбойников», а в самом тексте противопоставлял либеральным и марксистским определениям свободы христианское, которое видел в самоограничении. Ведь именно оно «переключает» человека «с развития внешнего на внутреннее и тем углубляет нас духовно».

Впрочем, проблема религии оставалась значимой и в случае с Солженицыным-художником. Он поднимал ее в самых разных своих произведениях. Для Александра Исаевича важным был не только факт веры, но даже шаг в ее сторону. Даже если таким шагом было толстовство. Вспомним, как один из героев романа «Раковый корпус» Ефрем Поддуев нравственно преображается после чтения рассказа Льва Толстого «Чем люди живы»: «Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить. Как будто что в него вошло и повернуло там. И где раньше были глаза – теперь глаз не было. И где раньше рот приходился – теперь не стало рта».

Собственно, само православие играет знаковую роль в его романах. И не только такая символика и обрядность, как икона, попавшая под перекрестный обстрел русских и немецких солдат, или молитва государя после отречения. Например, генерал от кавалерии Александр Самсонов в «Августе Четырнадцатого» сравнивается с «агнцем семипудовым». А профессор Павел Варсонофьев (одним из прообразов которого, по мнению некоторых исследователей, послужил философ и священник Сергий Булгаков), выступающий в числе alter ego Солженицына, видит знаковый для романа мистический сон с Христом («Март Семнадцатого»).

Неподведенные итоги

Полемика вокруг солженицынского творчества продолжалась и в дальнейшем, и не только в отношении его публицистики. Со временем она стала оценивать наследие нобелевского лауреата в совокупности. Так, священник-реэмигрант, участник Белого движения протоиерей Всеволод Шпиллер вспоминал: «Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление… При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду, что поглощен стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом». Одновременно Шпиллер оговаривался: «Мнение о нем, считающее его «религиозным писателем», и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения, я нахожу глубоко ошибочным». Церковный писатель обращал внимание, что в христианстве проблемы добра и зла «коренятся в последней, как мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей… в духовной глубине человека», а Солженицын, ставя эти вопросы, оставался в рамках этических категорий.

Двойственным был взгляд на Александра Солженицына и у уже упоминавшегося протопресвитера Александра Шмемана. Священник высоко ценил творчество автора «Архипелага ГУЛАГ», чьи книги были для него «сказочными», излучавшими «зрячую любовь». В своем знаменитом «Дневнике» он утверждал, что «такой внутренней широты – ума, сердца, подхода к жизни – у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то – проглядывает костяк идеологии)», а в письме историку и литературоведу Никите Струве не без иронии признавался: «Не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным». Шмеман удивлялся, как писатель, «плоть от плоти и кровь от крови той России, которая одна сейчас существует реально – России советской. Не дореволюционной и не революционной, а именно советской… всецело этой советской реальности принадлежа, он столь же всецело и полностью от нее свободен».

Для Шмемана появление Солженицына было «чудом». Оно заключалось в том, что священнослужитель в одной из своих многочисленных статей о творчестве Солженицына назвал триединой интуицией: «сотворенности, падшести и возрожденности». Речь в данном случае идет о христианском восприятии мира, его изначальной «положительности» («сотворенность»). Касаясь «падшести», Шмеман не соглашался со Шпиллером: зло у Солженицына из христианского восприятия и переживания «тайны зла» связано с предательством человеком своей человечности. Но одновременно (и тут Шпиллер вновь ошибался) в творчестве нобелевского лауреата, «как и в христианстве, есть неистребимая вера в возможность для человека возродиться, отказ «поставить крест» раз и навсегда на ком бы то ни было и на чем бы то ни было».

Вместе с тем Шмеман видел в солженицынской личности и творчестве некоторые тенденции, чрезвычайно его беспокоившие. Во-первых, появление идеологизма, и, как следствие, «в неизбежности… всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной». Во-вторых, увлечение старообрядчеством. «Существует некий «русский дух», неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве… Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына… Солженицын совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна».

Представляется, что подобное предположение Шмемана не было лишено некоторых оснований. «А мысль об общественном самоограничении – не нова. Вот мы находим ее столетие назад у таких последовательных христиан, как русские старообрядцы», – писал Александр Исаевич в уже цитируемой статье «Раскаяние и самоограничение».

Наконец, в «Дневнике» Шмемана читаем: «Пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и – в первый раз так ощущаю – жестокого ума, рассудка… большевизма наизнанку… Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются как пешки».

Подобные утверждения позволили исследователю спора Солженицына и Шмемана протоиерею Георгию Митрофанову заключить, что «Россия, которая становится самодовлеющим истуканом для Солженицына и занимает место церкви – это к тому же еще Россия, никогда не существовавшая, а кроимая, как часто бывает, с идолами, по собственному образу и подобию их почитающих».

И это не последние аргументы как в пользу, так и против писателя… А потому, думается, вопросы и возражения (пускай даже и ошибочные), которые как при жизни, так и теперь заочно, возникают в связи с творчеством Солженицына, не только говорят о его востребованности (еще одна банальная истина!), но и о том, безусловно, значимом месте, которое он занимает в истории современного богоискательства и нужности его книг для тех, кто зачастую непростыми путями идет к вере или уже обрел ее.

В последние дни уходящего года наш город посетила Светлана Всеволодовна Шешунова, доктор филологических наук, профессор кафедры лингвистики Международного университета "Дубна", специалист по творчеству Александра Солженицына. О своем понимании творчества Александра Исаевича и о собственном взгляде на современную Россию она рассказывает корреспонденту "Воды живой".

– Вы много лет занимаетесь творчеством Александра Солженицына. Знакомы ли Вы с Александром Исаевичем лично?

– Нет, я никогда не видела Александра Исаевича, но получила от него однажды очень трогательное письмо: он читал мои статьи о его творчестве и одобрил их. Для меня это было важно, потому что всегда есть сомнение, правильно ли ты понимаешь замысел автора, не нафантазировала ли чего-нибудь. Творчеством Александра Исаевича я занимаюсь давно, и считаю его не оцененным, не прочитанным как следует писателем. Это парадоксальным кажется: какой писатель, казалось бы, имеет большее признание? Он получил Государственную премию, президент приехал к нему домой, чтобы поздравить, его наградили орденом святого Андрея Первозванного... Но очень сомнительно, что даже самая знаменитая его книга – я имею в виду "Архипелаг ГУЛАГ" – каким-то образом нашим обществом осмыслена. Множество вещей, которые там показаны, противоречат тому, с чем нас сейчас призывают согласиться.

– В смысле – цель оправдывает средства?..

– Именно. И как раз в "Архипелаге ГУЛАГ" с такой иронией об этом пишется: "Ведь мы уважаем Больших Злодеев. Мы поклоняемся Большим Убийцам. Нужды нет, что через четверть века оскудеет деревня до последнего праха и духовно выродится народ. Зато будут ракеты летать в космос, и раболепствовать будет перед нашей державой передовой просвёщенный Запад". И в другом месте: "И хотя для этой индустрии и для этих ракет пришлось пожертвовать и укладом жизни, и целостью семьи, и здравостью народного духа, и самой душою наших полей, лесов и рек, – наплевать! важен результат!! Но это – ложь... не результат важен! не результат, а дух!". Чем Солженицын привлек и покорил, скажем, отца Александра Шмемана, и других по-настоящему глубоких людей? Тем, что "Архипелаг ГУЛАГ" на самом деле книга абсолютно не политическая, это не "книжка про лагеря", а свидетельство о человеческом духе, о том, что с ним происходит в разных условиях. Как он вырастал в страданиях, и как – намного чаще – он растлевался, и не только в лагере, но и по всей стране...

– Кстати, сейчас убедительно доказано, и с экономической точки зрения также, что результаты-то сталинские были... весьма сомнительными.

– Это само собой. Вот показательный случай, приведенный всё в том же "Архипелаге". Один инженер, Васильев, до революции занимался орошением земли в Средней Азии. И еще в 1912 году использовал при этом электрические экскаваторы. После революции его, естественно, посадили, а экскаваторы забросили. А в 1930-е эти старые машины достали и демонстрировали как достижение советской инженерной мысли, освобожденной от эксплуатации и угнетения.

– Солженицын – человек верующий. Занимались ли Вы специально проблемами веры в его творчестве?

– Это вопрос очень сложный, как и вообще вопрос о соотношении Церкви и литературы. В нашем литературоведении есть две тенденции. Одна, в продолжение традиций советского времени, духовную составляющую в литературных произведениях не замечает. Другая выбирает, каких писателей нужно рассматривать в свете христианской культуры, а каких – не нужно.

– Мне кажется, в христианской стране в свете христианской культуры надо рассматривать творчество всех писателей, пусть даже они считают себя атеистами.

– Конечно. Но есть литературоведы, и весьма маститые, которые решительно протестуют против причисления Солженицына к христианским писателям.

– Интересно, почему?

– У него среди героев почти не найдешь верующих. Никто в его произведениях не высказывает правильные православные взгляды...

– Действительно, писатель Солженицын избегает прямой проповеди. Почему? Это ведь так заманчиво...

– Для советской жизни, как вы знаете, были весьма нетипичны верующие, воцерковленные герои. Когда он пишет о жизни дореволюционной – в "Красном Колесе" – там и батюшка появляется, и богослужения показаны. Но, в основном, он писал о другом периоде в истории страны. А из жизни советской Церковь Божия была искусственно изъята. Но образ Божий, как выяснилось, изъят не был. И христианское начало в творчестве Солженицына гораздо глубже, чем внешний показ церковной жизни. У него прослеживается неустранимость образа Божьего в человеке, и он показывает, что всегда у человека есть возможность возрождения. Например, в романе "В круге первом" Иннокентий Володин, избалованный молодой человек, эпикуреец, выбирает смертный путь. Рассказ о нем кончается словами о том, что он поднялся "на высоту борьбы и страдания", причем страдания, выбранного добровольно. Это, конечно, победа духа. Вторая важная тема в творчестве Солженицына – тема Божьего Промысла. В том же "Архипелаге ГУЛАГ" он пишет о самом себе: "Оглядясь, я увидел, как всю сознательную жизнь не понимал ни себя самого, ни своих стремлений. Мне долго мнилось благом то, что было для меня губительно, и я все порывался в сторону, противоположную той, которая была мне истинно нужна. Но как море сбивает с ног валами неопытного купальщика и выбрасывает на берег – так и меня ударами несчастий больно возвращало на твердь. И только так я смог пройти ту самую дорогу, которую всегда и хотел". Какое же "море" его выбрасывало? Конечно же, воля Божия! Лежа в лагере после операции – как выяснилось, неудачной, – Солженицын написал такие стихи:

Да когда ж я так допуста, дочиста

Все развеял из зерен благих?

Ведь провел же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!

Он-то был крещен и воцерковлен в детстве (его первое воспоминание – как красноармейцы входят в храм во время службы и начинают его громить). Стихотворение длинное, а заканчивается оно так:

И теперь, возвращенною мерою

Надчерпнувши воды живой, –

Бог Вселенной! Я снова верую!

И с отрекшимся был Ты со мной...

Вот важная мысль – что Бог не отрекается от человека, даже когда человек Его забывает. Еще одна болезненная проблема в связи с творчеством Солженицына – это проблема лжи. Она у нас так и не решена, и не только в связи с репрессиями, о чем мы только что говорили, но и в связи, например, с Великой Отечественной войной. На теме этой войны строится сейчас все так называемое патриотическое воспитание. И я задаюсь вопросом: те люди, которые давали Солженицыну Государственную премию, открывали страницы "Архипелага ГУЛАГ", где говорится об этой войне?

– Думаю, открывали, но много лет назад. Большинство людей старшего поколения прочитали "Архипелаг ГУЛАГ" в те времена, когда он расходился в самиздатовских списках, и счастливые владельцы этих изданий давали другим почитать, к примеру, на одну ночь. Ни о каком внимательном, вдумчивом чтении речь не шла.

– Да, наверное, Вы правы. Поэтому и продолжают говорить, что все как один встали на борьбу с Гитлером. Но вот какие дерзкие слова Солженицын в "Архипелаге" пишет: "Возьму на себя сказать: да ничего бы не стоил наш народ, был бы народом безнадёжных холопов, если б в эту войну упустил хоть издали потрясти винтовкой сталинскому правительству". Речь здесь идет о власовской армии, о сотнях тысяч советских солдат и офицеров, которые решились временно сотрудничать с немцами – ради достаточно безнадежной попытки избавить Россию от большевизма. И вот эта тема – сложная, трагическая – у нас всерьез практически не обсуждается. А Солженицын и в "Архипелаге ГУЛАГ", и в пьесах "Пир победителей" и "Пленники" очень подробно рассматривает мотивы тех, кто вступил в армию Власова. И делает вывод: "Во всяком случае, движение это было куда более народным, простонародным, чем всё интеллигентское "освободительное движение" с конца ХIХ века и до февраля 1917, с его мнимо-народными целями и с его февральско-октябрьскими плодами. Но не суждено было ему развернуться, а погибнуть позорно с клеймом: измена священной нашей Родине!" В осмыслении истории нужна честность: учитывайте, что и таким был выбор немалой части русского народа, особенно крестьянства и казачества... Но миф о единении удобнее.

– Светлана Всеволодовна, а о чем Александр Исаевич писал лично Вам?

– О том, что Россия почти не прочла его, и особенно – "Красное Колесо". Действительно: в школе проходят "Один день Ивана Денисовича", но ведь это раннее, далеко не главное произведение. Представьте, если бы о творчестве Пушкина люди судили только по стихотворению "Воспоминания в Царском Селе"!

– Есть ли у Александра Исаевича какие-нибудь прогнозы о будущем России?

– Судя по интервью, он считает, что в последние годы Россия встала на ноги, достигла большого влияния в мире, и главная у нас проблема – разрыв между богатыми и бедными. Вот тут я с великим писателем согласиться не могу, потому что на ноги мы встанем тогда, когда твердо скажем, что события 1917 года – это духовная катастрофа. И сделаем из этого решения практические выводы. А то у нас даже центральные улицы в большинстве городов носят имя Ленина и главных ленинцев. Уже по названиям видно, что мы до сих пор предпочитаем оставаться наследниками создателей ГУЛАГа. И жители противятся переименованию.

– Да, и высказываются аргументы, что это нерентабельно: надо менять людям документы, переиздавать карты, а это огромные деньги.

– Вот видите: правда Божия нам не важна. Нам не важно, что улицы названы именами тех, кто убивал людей, прославленных Церковью в лике святых. Нам важно, чтобы по сто рублей не взяли из наших кошельков... Юристы в очередной раз отказались реабилитировать царственных страстотерпцев – разве это не абсурд? Станция метро в Москве носит имя их убийцы-Войкова – и никого это не волнует, хотя большинство русских людей называют себя православными. Так и получается: храмы мы восстанавливаем, а при этом и юридически, и нравственно сохраняем преемственность с теми, кто объявил войну Богу и образу Божьему в человеке. Я убеждена, что это и есть главная духовная причина наших нынешних нестроений. А вот Александр Исаевич, видно, не считает эту проблему существенной. Можно, конечно, сказать: зачем ворошить советское прошлое? Мало ли новых, современных забот? Но ведь сам Александр Исаевич когда-то писал, что, отказываясь осудить такое прошлое, мы нравственно губим и новые поколения: "Оттого-то они равнодушные и растут, а не из-за "слабости воспитательной работы". Молодые усваивают, что подлость никогда на земле не наказуется, но всегда приносит благополучие. И неуютно же, и страшно будет в такой стране жить!" Теперь он не придает этой связи времен значения, а жаль. Но даже если я и не согласна с позицией Солженицына последних лет, мне кажется, важнее его романы и рассказы: в веках останутся книги, а не интервью.

– Вы много говорили о том, как Солженицына воспринимают, вернее, не воспринимают, в России. Отличается ли отношение к нему за границей?

– Летом я была в Америке, в Иллинойсе, на конференции по Солженицыну. Меня там поразил один из докладов. Профессор из одного университета в Нью-Йорке говорила, что американские студенты воспринимают Солженицына как человека, который помогает им в повседневной жизни делать нравственный выбор. На этой конференции выступали американские политологи, которые с большим уважением говорили о том, что Солженицын показывает неустранимость нравственного выбора в любой ситуации: в "Архипелаге ГУЛАГ" женщина просто режет на кухне хлеб – и перед ней стоит выбор, честно ей его резать или отложить что-то себе. А это выбор между жизнью и смертью.

– То есть, в Америке Солженицын – более прочитанный, более воспринятый автор?

– Безусловно. Да это просто по изданиям видно. Там, например, вышла толстая, больше 600 страниц, антология, где представлены все основные произведения Солженицына: небольшие полностью, а крупные в отрывках. Очень качественный перевод на английский язык. Это замечательно! Какой средний читатель одолеет десять томов "Красного Колеса"? А так он познакомится с отрывками и будет хотя бы иметь представление... У нас вот таких изданий нет...

Светлана Всеволодовна Шешунова родилась в 1964 г. в Дубне (Московская область). Закончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Доктор филологических наук, работает в должности профессора на кафедре лингвистики университета "Дубна". Докторская диссертация посвящена национальному образу мира в русской литературе. Автор монографий: "Образ мира в романе И.С.Шмелёва "Няня из Москвы"" (2002), "Национальный образ мира в эпопее А.И.Солженицына "Красное Колесо"" (2005).