Бродский среди нас Эллендея Тисли
(оценок: 1
, среднее: 5,00
из 5)
Название: Бродский среди нас
В начале 70-х годов американские слависты Эллендея и Карл Профферы создали издательство «Ардис», где печатали на русском и в переводе на английский книги, которые по цензурным соображениям не издавались в СССР. Во время одной из своих поездок в СССР они познакомились с Иосифом Бродским. Когда поэта выдворили из страны, именно Карл Проффер с большим трудом добился для него въездной визы в США и помог получить место университетского преподавателя. С 1977 года все русские поэтические книги И. Бродского публиковались в «Ардисе». Близкие отношения между Бродским и четой Профферов продолжались долгие годы. Перед смертью Карл Проффер работал над воспоминаниями, которые его вдова хотела опубликовать, но по воле Бродского они так и не увидели свет. В мемуары самой Эллендеи Проффер Тисли, посвященные Бродскому, вошли и фрагменты заметок Карла. Воспоминания Э. Проффер Тисли подчас носят подчеркнуто полемический характер, восхищение поэтическим даром Бродского не мешает ей трезво оценивать некоторые события и факты его жизни.
На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Бродский среди нас» Эллендея Тисли в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.
Иосиф Бродский был самым лучшим из людей и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нем скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его. Он был личностью.
Когда Иосиф жил уже в маленькой квартире на Мортон-стрит, в Гринич-Виллидже, он проснулся однажды ночью: в спальне стоял вор.
– Ты кто? – спросил Иосиф.
– А ты кто?
– Я просто русский поэт.
И вор сразу ушел.
Он несомненно был человеком, особенно ценящим то, в чем ему отказано, и власть Марины была сильнее всего, когда она проявляла свою независимость.
Я пишу диссертацию о Булгакове, а он Бродскому неинтересен: слишком популярный писатель и потому не может быть хорошим.
Он являл собой образец того, с чем редко встречались эти студенты, – размышляющего вслух поэтического гения.
Он был ревнивым собственником и при этом лишенным трезвости. Он мог оставить женщину на полгода, а вернувшись, удивляться, что она за это время успела выйти замуж. Изображалось это так, что его отвергли.
Он был невозможен, как только может быть невозможен мужчина в отношении любви и секса, и не считал, что соблазнение влечет за собой ответственность.
Меня всегда удивляло, какие познания приписывают писателям литературоведы – словно писатель обязан быть ученым-философом. Некоторые были – Фрост был ведущим латинистом своего поколения. Элиот знал по меньшей мере четыре языка, два из них мертвые – но большинство учеными не были. Поэтами делает не эрудиция.
T -
Перевод с английского: Виктор Голышев.
Книга выйдет в 2015 году в издательстве Corpus.
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Их связывало больше тридцати лет знакомства, дружбы, творческих и житейских отношений. Дистанция, которая поначалу казалась очень короткой, с годами постепенно увеличивалась. На то были разные причины: его непростой характер, обстоятельства новой, непривычной для него западной жизни, эмигрантская бесприютность. До какого-то времени Эллендея и Карл Проффер были его единственным тылом, надежной гаванью, его американской семьей. Но потом что-то безнадежно изменилось. Накопились обиды, разочарования, отдалявшие его от них. Ему cтало тесно в тихой университетской заводи американской славистики, его славе и амбициям не соответствовали скромные тиражи и возможности маленького издательства Ardis. А потом умер Карл… Обо всем этом Эллендея Проффер Тисли вспоминает в книге «Бродский среди нас» спокойно, с какой-то бесстрастной рассудительностью человека, которому через многое пришлось пройти, преодолеть, простить. Ее книга читается как драма постижения другой жизни, другой ментальности, другой души, так и оставшейся в чем-то абсолютно чужой и непонятной, но оттого не менее притягательной и живой. Из компании на этой памятной фотографии, сделанной Карлом Проффером в Ленинграде в 1971 году, осталась в живых только она. Рыжеволосая красавица в мехах, главная американская специалистка по Булгакову, как ее представляли на литературоведческих симпози-умах и конференциях. Сегодня она возвращается в Россию с книгой, которую могла бы написать булгаковская Маргарита.
Поэты любят писать о поэтах. В прошлом году я наугад раскрыла книгу Владислава Ходасевича, прочла: «Блок был поэтом всегда, каждую минуту своей жизни», - и подумала об Иосифе. Подумала об Иосифе, а потом подумала о Борхесе - впервые в жизни мысленно соединила этих двух писателей.
Когда мне было восемнадцать лет, меня пригласили на обед, устроенный в честь Хорхе Луиса Борхеса. Для меня это было первое литературное мероприятие, я была посторонней, но, очутившись в чужой среде, почему-то чувствовала себя свободно. Сотрудники испанского отделения отнеслись к Борхесу как к священной реликвии. Что он говорил, не помню. Запомнилась только его любезность. Но запомнила кое-что еще из этого обеда: человек, сидевший справа от меня, спросил, каких я люблю поэтов.
«Мне нравятся некоторые стихотворения Йейтса, Элиота и Маяковского», - сказала я, пытаясь скрыть свое невежество.
Он сказал, что имеет в виду темперамент. Я не понимала значения темперамента в писателях. Не сознавала, что иногда тебе нужен Элиот, иногда Йейтс или, как сказал бы русский, иной раз Цветаева, а иной раз Мандельштам.
Теперь, когда я прочла многих поэтов, мне понятно, что этот вопрос заслуживает ответа. Тот, о ком я пишу, Иосиф Бродский, нобелевский лауреат по литературе и единственный русский, ставший американским поэтом-лауреатом, считал, что меньший не может рассуждать о большем, но я полагаю, что кошке позволено смотреть на короля.
В Москве весна, но вокруг небольшого многоквартирного дома на юго-западе, где живет Надежда Яковлевна Мандельштам, природы мало. Мы с моим мужем Карлом Проффером стали бывать у нее начиная с февральского гололеда, и она ввела нас в литературные круги. У вдовы Осипа Мандельштама светлые ведьминские глаза, мелкие кошачьи зубы и детская улыбка с легкой приправкой яда. Ей шестьдесят девять лет, выглядит она гораздо старше, но хрупкость ее обманчива. Она закончила одну книгу воспоминаний; книга еще не издана. Те, кто читал рукопись, говорили, что мемуары ее будут сенсацией и расколют литературный мир… Она спрашивает меня: «Вы когда-нибудь напишете о нас?» Я отвечаю: «Нет». Мне двадцать пять лет, и такая работа мне кажется немыслимой.
В этот день мы говорим ей, что собираемся на неделю в Ленинград.
Раз вы едете в Ленинград, вам интересно будет познакомиться с Бродским.
Говорит так, как будто уже знает, что из этого получится, - а может, и вправду знает. Она мастерица связывать судьбы.
А тогда мы ничего особенного не ожидали. Ну, еще один писатель, с которым надо встретиться. В Москве больше никто не предлагал с ним познакомиться, хотя многие наши друзья знают его лично.
Мы читали его стихи и имеем представление о его биографии: в 1964 году Бродского обвинили в «тунеядстве» и приговорили к пяти годам исправительных работ в архангельской деревне. Благодаря кампании в западной прессе его освободили через восемнадцать месяцев. Знаменит он стал на Западе из-за этого суда. За его судьбой следят журнал «Энкаунтер», Би-би-си и русские газеты в Париже и Нью-Йорке. Своей известностью он обязан записи судебного заседания, сделанной писательницей Фридой Вигдоровой с большим риском для себя. Но она присутствовала только на части процесса: опознав в ней журналистку, ее выдворили. Не будь этого документа, ставшего сенсацией в Европе, мир не прочел бы слов молодого поэта, такого беззащитного и в то же время полного достоинства, сказавшего, что он не тунеядец, а поэт и то, что он написал, сослужит людям службу не только сейчас, но и будущим поколениям.
Для западных литераторов в эпоху холодной войны это было потрясением. Для нас же Бродский не был мучеником. Все зависит от контекста, а за те шесть месяцев, что мы соприкасались с советской литературной средой, контекст для нас решительно изменился. Например, наш друг, германист и диссидент Лев Копелев, провел в лагере восемнадцать лет; Варлам Шаламов, единственный писатель, воистину претворивший кошмар в литературу, отбыл там почти двадцать пять лет. В 1966 году за публикацию «антисоветских» произведений писатели Синявский и Даниэль были осуждены: первый - на семь лет, второй - на пять. Все говорят, Бродскому повезло, что Сартр принял в нем участие.
Надежда Яковлевна Мандельштам упоминала о Бродском несколько раз и говорила, что он настоящий поэт, но ему недостает дисциплины. И, как все почти, добавляла, что он самоучка. Уточняя, что самоучка не в том роде, что Дэвид Юм. Некоторые ее замечания для нас загадочны: Ахматова, утверждает она, оказала большое влияние на Бродского - в том смысле, как он себя держит. Она говорит, что он «очень внимательно» читал стихи и прозу Мандельштама.
Она дает нам его телефон и запечатанное письмо. В Москве она всего пять лет, а перед этим долго скиталась. Она пережила сталинский террор, не раз сталкивалась с осведомителями и поэтому весьма озабочена безопасностью: в письме, вероятно, сказано, что с нами можно общаться. Мы не знаем, что конкретно содержится в письме, не знаем, много ли она посылала к нему американцев - скорее всего, нет, учитывая ее тогдашний страх перед общением с иностранцами.
У нас и в мыслях не было сказать Надежде Яковлевне «нет», сославшись на то, что в Ленинграде нам надо за короткое время повидаться со многими. Надежда Мандельштам была одним из первых наших проводников по неведомому советскому миру; по ее звонку перед нами открывалось множество дверей и архивов. Мы согласились встретиться с Бродским просто потому, что она так хотела.
22 апреля 1969 года мы входим в комнатку Бродского; хозяин ее похож на американского выпускника. На нем голубая рубашка и вельветовые брюки. Очень западного вида брюки - прямо вызов режиму.
Двадцатидевятилетний Бродский - интересный мужчина, рыжий, веснушчатый, что-то в нем от Трентиньяна. Личность его обозначает себя сразу - юмором, умом, очаровательной улыбкой. Курит беспрестанно и эффектно.
Самое замечательное в Бродском - решимость жить так, как будто он свободен в этой распростершейся на одиннадцать часовых поясов тюрьме под названием Советский Союз. В противостоянии с культурой «мы» он согласен быть только индивидуалистом - или не быть вообще. Кодекс его поведения выработан опытом жизни в тоталитарном обществе: человек, который не думает самостоятельно, который растворяется в группе, - сам часть пагубной системы.
Иосиф словоохотлив и раним. Еврейский выговор его слышен сразу: мать рассказывает, что ребенком она повела его к логопеду, но после первого же занятия он отказался ходить. Он постоянно уточняет, смягчает свои высказывания, следит за вашей реакцией, ищет точки соприкосновения. Говорит о Донне и Баратынском (оба - поэты-мыслители), то и дело повторяя «да?», как бы выясняя, согласны ли вы. (Впоследствии по-английски это будет у него yeah?.) Этим он располагает к себе собеседника. Есть, конечно, и другой Иосиф - такого мы редко наблюдали, но часто о нем слышали - дерзкий, высокомерный, грубый. Помню, кто-то из друзей сказал о Маяковском: человек без кожи.
К русским поэтам отношение аудитории чуть ли не священное, влияние их можно сравнить с популярностью известнейших исполнителей авторских песен в Соединенных Штатах. Поэтам положено выступать, декламировать. Читая свои стихи, Иосиф превращается в музыкальный инструмент, его звучный голос заполняет каждый уголок помещения. Голос завораживает, запоминается, как сам его обладатель.
Иосиф реагирует на все в интеллектуальной сфере. Он постоянно генерирует идеи и образы, ищет прежде не замеченные связи и говорит о них по мере того, как они приходят ему в голову. Разговор с ним требует умственного напряжения, и ведет он себя так, как будто ваши мнения для него важны, - в этом часть его обаяния. Судя по его высказываниям о других поэтах, в нем силен дух соперничества, и порой он сам этого стесняется. Философски он держится позиции почти воинственного стоицизма. Говорит он: «Мы ничто перед лицом смерти», а исходит от него: «я покорю».
Поэт заявляет сразу, что он не диссидент - он не желает определять себя в какой бы то ни было оппозиции к советской власти; он предпочитает вести себя так, как будто этот режим не существует. На его взгляд, несправедливо, что диссиденты привлекают внимание к себе, тогда как безымянные миллионы страдают молча. Нам это малопонятно, нам слышится здесь нотка самооправдания. Он неосмотрительно осуждает людей, зная, что они наши друзья, и в суждениях, кажется, исходит из политики. Он не может простить нашим друзьям Льву Копелеву и Рае Орловой, что они были коммунистами, хотя сейчас они диссиденты и из партии вышли после доклада Хрущева о сталинских преступлениях. Они дружат с Сахаровым, но, по мнению Иосифа, коммунистического прошлого нельзя извинить ничем. (Впоследствии я узнала, что перед арестом, будучи в Москве, он приходил за советом к Копелеву.) Сам он всегда готов дать совет, и, думаю, он пытался предостеречь нас от сомнительных дружб.
Из разговора стало понятно, что мы всего лишь последние из посещавших его иностранцев - до нас тут бывали и ученые люди, и просто приезжие из Европы и Северной Америки. Многие из них сыграют важную роль в его судьбе после эмиграции, но пока что они для него - гости из свободного мира.
Я понимаю, что Бродский выступает перед нами, в то же время нас оценивая; при этом чувствуется в нем некая застенчивость. Он физически беспокоен, ходит по комнате, берет какие-то вещи, проводит рукой по волосам. Все его тело участвует в общении. Даже выступление в роли «русского поэта» несет большую информацию. Бродский - конквистадор по натуре, и скрыть этого не могут ни слегка смущенные улыбки, ни нервная самоирония. Он колоссально уверен в себе как в поэте.
Во время этого разговора в первый день я замечаю, что Карл заинтересовал Иосифа; Карл очень высокий и, по словам наших русских друзей, похож на Роберта Льюиса Стивенсона. Он специалист по Гоголю, Пушкину и Набокову; внешне он сдержан, скептичен. Интеллигенция сейчас увлечена Набоковым, а Карл состоит с ним в переписке - и это очень интересно Иосифу. Мною же Иосиф интересуется лишь постольку, поскольку я женщина - и молодая. Я пишу диссертацию о Булгакове, а он Бродскому неинтересен: слишком популярный писатель и потому не может быть хорошим. Мы получаем удовольствие от беспорядочной беседы, перескакивающей с темы на тему.
Когда мы приходим снова через несколько дней, Иосиф уже не выступает. Он жестом приглашает нас войти, а сам в это время разговаривает по телефону и, поглядывая на нас, говорит в трубку: «Здесь сижу - Цензура сосу». Мы засмеялись, он засмеялся, и так началась наша близкая дружба с Бродским.
С этих первых встреч мы уходим бодрыми, веселыми, но и с некоторыми сомнениями из-за того, что Иосиф явно желает подогнать мир под свое представление о том, каким он должен быть. Он последователен только в пределах стихотворения. Взгляды его меняются в зависимости от настроения. Для него важно иметь идею, а не проверять ее. Он категоричен, он вещает, но это нейтрализуется самоиронией и обаятельной улыбкой. Беседа для него не только процесс общения: говоря, этот человек выясняет, что сам он думает.
Когда нет посторонних, мы подолгу говорим о литературе. Он настаивает, что малоодаренный (на наш взгляд) Тредиаковский - поэт замечательный, и предпочитает Пушкину Баратынского. Мы не согласны, и никакие его доводы нас не убеждают. Если ты русский поэт, можно понять, что тебе хотелось бы, чтобы Пушкин не существовал, - так же как художники были бы не прочь, чтобы Пикассо умер в раннем возрасте.
Во время этого визита мы коснулись соперничества между Ленинградом-Петербургом и Москвой. Ленинград - искусственный город строгой геометрии и классицистического облика; это самый европейский город России, и он полагает себя выше всей остальной страны. Иосиф разделяет это убеждение. Бóльшая часть Советского Союза представляется варварской пустошью. Москва же органична для России, она центр власти и потомуподозрительна. Мы не согласны - мы знакомы с культурнейшими людьми в Москве и думаем, что такие же живут в других уголках громадной страны.
Иосиф разговаривает так, как будто ты или культурный человек, или темный крестьянин. Канон западной классики не подлежит сомнению, и только знание его отделяет тебя от невежественной массы. Иосиф твердо убежден в том, что есть хороший вкус и есть дурной вкус, при том что четко определить эти категории не может. Однако его носовое, выразительное «Это просто mauvais ton» звучит в высшей степени уничижительно. Мы сомневаемся в этих абсолютах, но понимаем, что для него это способ сохраниться как художнику в мире удушающей пропаганды, нацеленной на то, чтобы истребить само понятие интеллектуальной элиты. Иосиф твердо стоит на позиции индивидуализма, но при этом нисколько не кажется демократом. «Лучше чем...» - одна из основополагающих его оценок, и для него важно, что он принадлежит к элите.
В некоторых отношениях Бродский отличается от других писателей: он позволяет перебивать себя и даже приветствует это. Всякому переступившему его порог он готов уделить долю искреннего внимания. Он наживет сотни друзей и тысячи добрых знакомых. Это нетипично для писателя, который все-таки должен работать в одиночестве. Но определять Бродского как экстраверта или интроверта бессмысленно - в разное время он может быть и тем и другим. Иосиф чувствителен и нуждается в тишине, но нуждается также в людях и отвлечениях. Иногда он боится остаться в одиночестве, а иногда во что бы то ни стало должен побыть один. Но по большей части он открыт миру самым неожи-данным образом.
Несколькими днями позже он приглашает нас на вечеринку. В маленькой комнате теснятся три десятка людей, и нормальный разговор почти невозможен. Я не понимаю, зачем он нас позвал - возможно, у него есть предчувствие, что мы будем что-то значить в его жизни. (Сами мы уже чувствуем, что он будет важен для нас.) Иосиф нервно пытается быть хорошим хозяином, проверяет, всем ли налито. Карл мягко спрашивает, почему он беспокоится. Он отвечает: «Хочу что-нибудь сделать или сказать, чтобы заполнить вакуум».
С шестью или семью людьми из компании у нас завяжутся отношения; остальных я увижу только через тридцать с лишним лет.
Карл отлично выдерживает нечто вроде группового допроса и в ответ задает излюбленный вопрос: кто-нибудь из вас верит в свободу слова? Все сначала отвечают «да», а потом начинаются оговорки: да, но не для маоистов, не для марксистов и т. д. Карл говорит им, что в таком случае они не верят в свободу слова. Они же считают наивностью игнорировать последствия Октябрьской революции.
Друзья Бродского гордятся им чрезвычайно и говорят нам - когда он не слышит, - что перед нами самый большой русский поэт.
Нам жалко расставаться. Мы уже привязались к нему и опасаемся за его будущее. За эту неделю выяснилось три важных факта об Иосифе Бродском: у него нездоровое сердце, он на пути к столкновению с государством, и он жаждет вырваться из страны. Чем мы можем ему помочь?
Думаю, этот вопрос встает перед каждым гостем из заграницы, и можно только надеяться, что кто-то найдет решение. В 1969 году Иосиф видит только один выход: женитьба на иностранке. Когда его спрашивают, не согласен ли он выехать в Израиль (вымышленные родственники десятками шлют «приглашения»), он неизменно отвечает: «Нет».
Мы снова в Москве, готовимся к отъезду - и вдруг звонок Иосифа: он приехал в Москву. И с ним дома у Андрея Сергеева мы провели вечер в очень русском духе: с поэзией, питьем и политическими спорами. Андрей, с которым мы познакомились у Надежды Мандельштам, сыграл важную роль в литературном развитии Иосифа: ему принадлежат главные переводы Элиота, Фроста и Одена, печатавшиеся в журнале «Иностранная литература». Именно он сказал Иосифу, что у него есть общие черты с поэзией Одена.
То, что Иосиф приобщился к английской и американской поэзии, мне кажется, необычно для русского поэта. Я видела многих, которые знали польскую, французскую и немецкую поэзию, но английские и американские стихи мало кого интересовали. На Иосифа больше всего повлияли Оден и Фрост, поэты очень не русские. Ему нравится их сдержанность, ирония и техническое мастерство. Французской поэзией он не интересуется - Валери и Вийона не упомянул ни разу. Не заговаривал Бродский и о Рильке, хотя тот явно для него важен.
У Сергеева мы по очереди читаем стихи: Карл - Пушкина по-русски, я - Йейтса; Иосиф не в восторге, говорит, что в исполнении нет драматизма, и это на самом деле так. У нас стихи можно читать просто. Этим вечером мы впервые слышим Иосифа по-английски. Он читает стихотворение Эдварда Арлингтона Робинсона, и понять ничего нельзя. Сам он уверен, что справился замечательно. Это важная для нас новость: у него очень сильный акцент, и читает он с русской интонацией, сам о том не подозревая.
Позже вечер принимает неприятный оборот. Андрей и Иосиф нападают на нас из-за нашего отношения к войне во Вьетнаме. Как и большинство людей нашего возраста, мы против войны. А они считают, что мы дураки, если не стремимся уничтожить коммунизм везде, где можем. Что до протестующих студентов в Америке - поделом, что их бьет полиция, пусть занимаются своими студенческими делами, а не играют в политику.
Этот спор естественно переходит к теме гражданских прав. Андрей и Иосиф в один голос говорят, что протестующие своего счастья не понимают - любой русский был бы рад жить так, как обыкновенный черный американец. Карл терпелив, даже когда возмущен, и только спрашивает, как именно, по их представлению, должны применяться к демонстрантам предлагаемые законы.
Слова, конечно, не дела, даже когда исходят из уст поэта, который иногда склонен думать, что это одно и то же. На самом деле в этой дискуссии они дают выход своему гневу на советскую систему.
Заканчивается наше пребывание в Москве, и перед отъездом короткая встреча с Иосифом в сквере напротив Большого театра. Мы сидим на скамейке, и деревья роняют на нас комки пуха. «Ахматова писала об этих деревьях», - говорит Иосиф. Вид у него грустный, сиротливый. Как будто думает, что мы можем забыть его. Он напрасно огорчается. Такая личность, как Иосиф Бродский, может встретиться раз в жизни, и трудно думать о нем, не прибегая к словам вроде «судьба» и «предназначение», потому что ими полон воздух вокруг него.
Фото: Архив Эллендеи Проффер Тисли Иосиф Бродский отмечает День благодарения в издательстве Ardis, 1973 год Мы уехали из России летом, некоторое время провели в Оксфорде и отправились в Лугано, чтобы встретиться с Набоковыми, которые охотились там за бабочками. Позже, когда Карл сказал Бродскому, что его имя упоминалось в ходе долгого ужина, Иосиф был очень доволен.
С обоими этими замечательными писателями мы познакомились в 1969 году. Только теперь я осознала, что у этих людей, несмотря на разницу поколений и разное происхождение, удивительно много общего: оба из Петербурга, города, который они больше не увидят после отъезда на Запад, оба писали и по-русски, и по-английски, и обоих мы издавали на русском языке в семидесятых и восьмидесятых годах. Решительные противники советской власти, они не ожидали, что у них будут читатели на родине, и были удивлены и даже слушали с недоверием, когда я сообщила им - в разговорах с промежутком в пятнадцать лет, - что их высоко ценят читатели в Советском Союзе.
Я бы сказала, что Набоков не хотел посетить Россию, понимая, что это уже не та страна, какую он знал, а Бродский не хотел навестить ее, будучи уверен, что это та же самая страна, из которой он уехал.
И Набоков, и Бродский были очень остроумными людьми и очень чувствительными в том, что касалось их литературной чести. Оба были самоуверенны, честолюбивы, и в обоих жил сильный дух соревнования. Оба враждебно относились к тому, что понимали под фрейдовской теорией бессознательного.
До «Лолиты» материальное положение Набокова было шатким. Он перешел на английский из профессиональных соображений, понимая, что на эмигрантской аудитории не заработать, и в уверенности, что в советской России читателей у него не будет. Не рассчитывал он и на то, что переход на другой язык принесет ему богатство, - его первые английские книги не имели коммерческого успеха. Набоков с детства говорил на трех языках - русском, французском и английском; английский был первым его языком. Он окончил Кембриджский университет. Проблемы писать на английском у него не было; совсем другая проблема - творить на английском.
Физически и психологически образ Набокова производил сильное впечатление. По его внимательности можно было предположить в нем писателя; но также легко было угадать аристократа и ученого - как оно и было на самом деле. В отношении образованности и общей культуры он имел такие возможности, какие были недоступны Иосифу - и нам. В частной беседе он был шутлив и свободен - никакая тема не была запретной. Но даже когда болтал, например, об Апдайке, проскальзывала в его рассуждениях легкая тень halluciné. Не то у Бродского: в разговоре он присутствовал целиком, всегда настроен на собеседника, всегда начеку.
Я бы сказала, что этих двух русских писателей отличал их подход к миру. Набоков был и художником, и ученым; его заботила точность. Иосиф старался познать мир через идеи о нем, которые у него уже сложились, и часто превращал свои чувства в факты; его не очень волновало, если какая-то деталь была ошибочной, - лишь бы поэтическая строка удалась.
В результате этих разговоров в Лугано Набоков послал нам деньги, чтобы мы купили подарки Надежде Мандельштам и Иосифу Бродскому и привезли им, когда в следующий раз поедем в СССР.
Когда мы познакомились с Иосифом, он был очарован набоковской прозой, но это кончилось после того, как он услышал об отзыве Набокова на поэму, которую мы переправили по дипломатическим каналам в июне 1969 года. «Горбунов и Горчаков», написанная под сильным влиянием Беккета (что упускают из виду русские исследователи), нам казалась шедевром - свой опыт пребывания в психиатрической больнице Иосиф претворил в нечто высокооригинальное. Эти стихи можно читать как разговор двух пациентов сумасшедшего дома или (и даже одновременно) как спор рассудка с самим собой. Технически это беспрецедентное достижение: помимо всего прочего Бродский изобрел новую для русской поэзии строфу. Впечатление такое, как будто поэт набрал полную грудь воздуха и выдохнул это длинное стихотворение, где рифма и метр сами стали метафорами.
Когда мы вернулись в Америку, Карл послал Набокову экземпляр, надеясь, что стихо-творение понравится. Оно не понравилось. Иосиф спросил Карла, как к нему отнесся Набоков. Карл пересказал отзыв Набокова по возможности тактично, но Иосиф желал знать все, и Карл принял решение: в этой дружбе он будет настолько откровенным, насколько можно быть с Иосифом.
Набоков счел изъяном стихов неправильные ударения, отсутствие словесной дисциплины и вообще многословие. Он несколько смягчил свою критику, заметив, что было бы несправедливо упирать на эстетику, учитывая жуткий фон и страдания, сквозящие в каждой строке.
Оценка Набокова не так уж отличалась от оценки Надежды Мандельштам - но она почувствовала мощь в этом потоке слов. Старшее поколение было особенно чувствительно к переменам в русском языке - а Иосиф в ранних произведениях свободно перемешивал все уровни речи, используя то, что для людей, родившихся до революции, звучало безобразно по-советски. (Позже он сам - воззрения нередко затвердевают вместе с артериями - выступал с инвективами против использования «уличного» языка в американской поэзии.)
Иосиф не забыл и не простил этой критики. Он разом понизил блестящего прозаика Набокова до статуса несостоявшегося поэта.
При всем, что у них есть общего, сравнивать этих двух писателей, по сути, бессмысленно: проза Набокова несравненно лучше прозы Бродского, поэзия Бродского несравненно лучше поэзии Набокова.
Иосиф жил настоящим и бывал чрезмерно оптимистичен. Что покидает страну, ему было ясно, но, кажется, он не верил всерьез, что может никогда больше не увидеть родителей и друзей. Почему-то был уверен, что все они еще навестят его.
По всем рассказам, он нервничал и был возбужден перед отъездом; его провожали родители и друзья. Он знал, что Карл прилетит встречать его в Вену.
Он уже оповестил своих иностранных знакомых, что приезжает, и там вырабатывались самые разные планы. Одним из важнейших людей был Джордж Клайн, переводчик Бродского и профессор колледжа Брин-Мор. Он работал над тем, что станет первой серьезной книгой Бродского на английском, - «Избранными стихотворениями» в издательстве «Пингвин» (1973). Джордж опубликовал много его стихов в периодике и делал все возможное, чтобы появления Иосифа ждали.
Перед Карлом стояла неимоверная задача: добиться, чтобы университет нанял русского поэта - которого никто не видел и не читал - и назначил писателем при университете. Надо было убеждать глав отделений и деканов. К счастью, Карл умел быть убедительным: он подобрал нужные материалы и внушил людям, что, если они возьмут Иосифа Бродского, потом это будет вменено им в заслугу. Кроме того, он дал понять, что Бродский свободно говорит по-английски. Карл был самым молодым профессором в истории Мичигана, и университетское начальство склонно было ему доверять. Бывший баскетболист, он умел двигаться быстро и видеть свободные зоны.
Иосиф потом очень радовался, что на этом посту его предшественниками были Роберт Фрост и Уистен Хью Оден, но тогда он этого еще не знал.
В конце концов Карл своего добился. Теперь предстояла изнурительная битва с бюрократией, битва, о которой Иосиф имел слабое представление: как ввезти в Соединенные Штаты человека, если у него виза в Израиль?
Карл, как и обещал, прилетел в Вену встречать Иосифа, и мы поддерживали связь по телефону. В те дни международные разговоры обходились дорого - ни интернета, ни мобильных телефонов не было. Карл заплатил за билет в Вену, за отель, где онис Иосифом остановились, и за прокат автомобиля, который им понадобится. Наше издательство «Ардис» уже заработало, но на все денег не хватало - без кредитной карточки это было бы невозможно. Карл давно принял решение, что ради Иосифа не пожалеет трудов.
Карл прилетел рано:
«Было воскресенье, 4 июня, и самолет сел более или менее вовремя, в 5.35. Когда автобус подъехал к зданию, я увидел Иосифа за окном, и он меня увидел. Он показал два пальца буквой V. Внизу произошла десятиминутная задержка - затерялся один из двух его чемоданов - первое из механических препятствий, тормозивших наши дела в последующие дни. Появился Иосиф, мы обнялись. Оказалось, что его встречала еще Элизабет Маркштейн с мужем - венка, имевшая прочные связи с Россией. Я сел с ним в такси; в пути он нервно повторял одну и ту же фразу: “Странно, никаких чувств, ничего…” - немножко как сумасшедший у Гоголя. Изобилие вывесок, говорил он, заставляет крутить головой; его удивляло разнообразие марок машин. Он говорил: так много всего открывается взгляду, что он не успевает видеть (это он повторял несколько дней). И сказал, что сразу почувствовал в Будапеште, что воздух другой. А теперь оказалось, что и в Вене другой. Мы подъехали к скромному отелю “Бельвью”, ему понравилось название - оно ассоциировалось с Цветаевой. Мы прожили там несколько дней…
Как только мы вошли, он позвонил родителям и разговаривал с ними, наверное, полчаса. Рассказал мне немного об отъезде из Ленинграда, его провожали человек сорок. Документы обошлись ему в тысячу долларов, половина - истинно русский выверт - за лишение советского гражданства! После таможенного обыска в Шереметьеве ему разрешили вывезти сто четыре доллара. Обыск продолжался часа два. Прощупали каждый шов, проверили по всей длине ленту в пишущей машинке, сломав при этом прижимную планку (эту старую машинку, как выяснилось, подарила ему Фрида Вигдорова). Он кричал на них; они отвечали, что имеют право; тогда, сказал он, пусть обзаведутся инструментами, чтобы этим заниматься. Они забрали его стихи; но он оттягивал отъезд сколько мог, чтобы отпечатать копии и сделать микрофильмы, а потом отослать, как он сказал, с корреспондентом “Таймс”…
Мы не знали тогда, сколько неприятностей причинит собирание и хранение его стихов людям в Ленинграде: Марамзину, Хейфецу, Эткинду - называю тех, кто пострадал.
В первый же вечер мы посетили Маркштейнов. В то время я не знал о ее коммунистическом прошлом и ее дружбе с Копелевыми.
С Маркштейном Иосиф обсуждал свое “прощальное” письмо Брежневу, о котором мне мало рассказывал. Сказал, что в нем содержатся те же идеи, что в неотправленном письме о смертном приговоре Кузнецову. Идея была такая: мы оба когда-нибудь умрем, вы и я. Это будет для него новой мыслью, сказал Иосиф. Настало время, когда сильный не всегда побеждает слабого, писал он и просил, чтобы его имя осталось в литературе и чтобы его родители получили те приблизительно тысячу рублей, которые причитаются ему за переводы.
Подчеркиваю: я сообщаю здесь то, что он сказал мне тогда и что я записал в дневнике. Целый текст я так и не прочел и сейчас не проверял, точно ли так у него было написано. Важно то, чтó он рассказал о письме тогда, и то, что он думал.
Маркштейны были очень любезны и предложили, чтобы их молодые дочери показали нам Вену. Но по большей части мы были одни и, поскольку впервые могли долго побыть наедине, о многом разговаривали, особенно ночью». (Карл Проффер «Иосиф Бродский: заметки для мемуаров, 1984».)
Шок от переезда сменился у Иосифа злостью, и, пока они вдвоем гуляли по Вене, Иосиф без всякого повода обрушивался на целые группы писателей (в особенности на Евтушенко и Вознесенского) и диссидентов в целом. С ним случалось это и раньше, но теперь - с какой-то истеричной энергией и в самых бранных выражениях.
Он был подавлен произошедшим, и нам еще придется видеть его таким в некоторых ситуациях. Перед аудиторией он чувствовал себя нормально - у него была определенная роль. Но в обществе незнакомых людей он мог взбеситься и вести себя грубо. Он сам не раз говорил, что страдает какой-то эмоциональной клаустрофобией. А тут еще присутствовало ощущение бессилия и растерянность. То, что они с Карлом смогли прожить две недели в одном номере, свидетельствует о мужестве Иосифа и терпении Карла; наверняка это нелегко далось им обоим.
Они безуспешно препирались с консульством, посещали интересные места Вены, а потом решили найти Одена. Иосиф знал, что Оден еще живет у себя дома в Кирхштеттене, в часе езды от Вены. Оден очень много значил для Иосифа - больше любого другого поэта, его поэзия находила в нем отклик. Как я говорила, друг Иосифа Андрей Сергеев говорил ему, что его поэзия напоминает поэзию Одена, и когда Бродский прочел английского поэта, это отразилось на его стихах. У русских поэтов правила эмоция, у Одена - сдержанность, и Бродский оценил это сразу. После того как была опубликована запись суда над Иосифом, Оден перевел (с подстрочника) несколько его стихотворений, а потом согласился написать вступление к готовящемуся в «Пингвине» сборнику избранного. Иосиф чрезвычайно гордился этой связью.
Он был смел в общении со знаменитыми и многого достигшими людьми - не по причине самомнения, хотя ценил себя высоко, а потому, что относился серьезно к своему призванию. Вот почему он считал себя вправе обращаться к Брежневу - он поэт и, следовательно, ровня любому вождю. Быть поэтом для него - Божий дар, и он намерен был чтить свой талант и вести себя как подобает поэту. Частично это передалось ему, наверное, от Ахматовой, но стало определяющим в его жизни. Так что, как бы ни робел при этом, он считал, что имеет право обратиться к Одену. Карл взял прокатную машину и привез его в Кирхштеттен. Но первая встреча разочаровала:
«Подойдя к Одену, я увидел на его лице испуг; ясно, что немало охотников до знаменитостей осаждало его в жизни, даже в этом отдаленном убежище. Отгоняя меня взмахом ладони, он сказал: “Нет, я занят сейчас”. Насколько мог сжато я объяснил ему, кто я такой, и кто такой этот рыжий поэт позади меня, и какие необычайные обстоятельства привели сюда русского. Он не слушал или не понял, продолжая отмахиваться от нас, как от назойливых насекомых, и Иосиф, покраснев, тянул меня прочь. Я, однако, повторил объяснение на языке “я Тарзан, ты Джейн”. В конце концов Оден понял, что это Бродский из России, которого он переводил и более или менее хвалил.
Тогда он все-таки пригласил нас в дом. Но тут не знал, что делать дальше. После некоторого бормотания он угостил нас вермутом (Иосиф своего не допил). Потом стал болтать о “гении Вознесенском”, не слушая реплик Иосифа и предупреждений, что не надо обманываться на его счет. В конце концов, Иосиф не мог просто сказать: “Вознесенский говно”, как обычно. Бродский был очень расстроен, и хотя Оден пригласил нас в субботу на обед (его компаньон тоже должен был присутствовать), когда мы отъехали по ухабистой дорожке, Иосиф проворчал, что возвращаться сюда вообще незачем: Оден ничего не понял.
Я должен был вернуться в Мичиган, поэтому поехать не мог; что до Иосифа, он, конечно, не захотел бы проявить неуважение к человеку такого калибра, как Оден. Он в самом деле поехал, очевидно, понимая, что Оденом нельзя пренебрегать, даже если тот любит стихи Вознесенского. Во всяком случае, вторая встреча, как некогда с Ахматовой, видимо, удалась лучше: в итоге Иосиф и Оден полетели в Англию одним рейсом, и во многих отношениях покровительство Одена было чрезвычайно важно для Иосифа, искренне восхищавшегося английским поэтом». (Карл Проффер «Иосиф Бродский: заметки для мемуаров, 1974».)
Фото: Архив Эллендеи Проффер Тисли Иосиф Бродский, Эллендея Проффер, Маша Слоним и Василий Аксенов, 1975 год В то время Иосиф еле-еле говорил и понимал по-английски и нуждался в переводчиках. Одним был Карл, а когда он улетел, появились другие. (Русские в Вене быстро разыскали Иосифа и стали ему помогать.) И все равно Оден, должно быть, почувствовал, что за личность - Бродский. Об этом он написал позднее в эссе «Поклониться тени».
Встреча с Оденом, хотя и невероятно важная для Иосифа, для Карла была лишь частным эпизодом в его сражении с бюрократией. Консульство получило некую негативную информацию из Москвы, из-за которой Иосиф представлялся нежелательной персоной. Например, были сведения, что он намеревался вступить в фиктивный брак с американской студенткой, - что, конечно, было правдой.
Иосиф был поражен тем, что вице-консул мистер Сигарс - черный; Карла же огорчало, что дипломат с трудом удерживается в рамках вежливости: он сомневался, что перед ним знаменитый поэт, сомневался, что тот заслуживает особого внимания, сомневался, что ему предложена работа в Мичигане.
По нашему опыту в Советском Союзе мы знали, что американские дипломатические чиновники относятся к туристам и ученым, приезжающим по обмену, просто как к источнику возможных неприятностей. Отдельные дипломаты могли оказаться чуткими и не отказывались помочь, но вообще, отправляясь в посольство или консульство, на доброжелательность рассчитывать не приходилось. И даже на этом фоне посольство в Вене представлялось каменной стеной.
Моей задачей в Энн-Арборе было убедить университетское начальство, чтобы оно связалось с Сигарсом и сообщило, что Бродский утвержден на этот год в должности поэта при университете и, таким образом, имеет право на «исключительный статус». Встревожившись из-за этой неожиданной задержки, я стала обзванивать друзей - журналистов и дипломатов, - чтобы те посоветовали, как привезти поэта в страну. Я позвонила нашему другу Бобу Кайзеру в «Вашингтон пост», в Толстовский фонд и сообщила о ситуации знакомым в «Нью-Йорк таймс». Все мы полагали, что как только Мичиган пошлет подтверждение, что Иосифу предложена работа, то все пойдет гладко. Но что-то - или кто-то - тормозило процесс. Я должна была держать связь с людьми в университете - убедиться, что они следят за ходом дела, шлют телеграммы в Вену и т. д. А потом влияние на судьбу Иосифа стали оказывать средства массовой информации. Это интересная сторона жизни Иосифа - он привлекал их внимание, фактически ничего для этого не делая. Хедрик Смит отослал статью седьмого июня, и восьмого она появилась в «Нью-Йорк таймс»: «Крупный советский поэт уезжает в США». Статья меня обнадежила, но я еще не знала, что, прочтя эту статью на телетайпе, в Вену из Белграда прибыл двадцатишестилетний Строуб Тэлботт, сотрудник журнала «Тайм». Вскоре группу во главе с ведущим Питером Калишером прислала в Вену телекомпания Си-би-эс.
Теперь мне стали звонить из крупных газет и журналов, просить сведений и фотографий, а я начала понимать, насколько полезно общественное внимание для застрявшего русского поэта. Это знание пригодится нам в дальнейшем для помощи другим писателям…
Детали стали преображаться уже в этих первых статьях: паспортная служба ОВИР превратилась в «тайную полицию», и это было только начало мифологизации, венцом которой стало сообщение, что КГБ силой усадил Иосифа в самолет.
Сам Иосиф воспринимал все это как театр. Он все еще был оглушен отъездом из Союза и имел лишь смутное представление о переговорах. Кажется, он думал, что Карл может все, хотя это было далеко не так. Карл сам не знал до сих пор, что на непрошибаемую бюрократию может подействовать внимание прессы, - зато знал Строуб Тэлботт.
Карл сообщал, что Строуб великолепно управлялся и с артачившимся Иосифом, и с консульством. Карл, Иосиф и Строуб встретились в кафе около отеля «Бристоль». Тэлботт привел фотографа по фамилии Гесс, кажется, венца. Иосиф был настроен враждебно; он не хотел помощи от прессы и сказал, что хочет свернуть интервью как можно быстрее. Строуб, человек умный и умевший убеждать, использовал все возможные хитрости, чтобы Иосиф не оборвал разговор. Ему это удалось, и они пошли в квартиру Гесса, откуда Тэлботт намеревался позвонить в консульство, нажать на дипломатов.
Первым делом он поговорил с посольскими и искусно вынудил их дать четкие ответы - да или нет, от чего они до сих пор уклонялись. Он сказал Карлу, что его опыт общения с государственными служащими научил раньше всего вот чему: всегда исходить из того, что они лгут. (Позже Строуб стал видным дипломатом и заместителем государственного секретаря.) В этот решающий момент Строуб Тэлботт был лицом журнала «Тайм», тогда очень влиятельного органа, и его интерес показывал людям в посольстве, что Иосиф не тот, кого они могут запросто спровадить в Израиль.
Группа из Си-би-эс с Питером Калишером прибыла, чтобы сопровождать Карла и Иосифа в очередном их походе к вице-консулу - как предполагалось, за окончательным ответом. Калишер был классический ведущий: он то и дело поправлял прическу перед зеркалом и в минуту мужской откровенности сказал Карлу, что надеется на отрицательный ответ консульства - «тогда шоу будет интереснее».
Карл с большим удовольствием наблюдал за стимулирующим действием телевизионной группы на сотрудников посольства, дотоле безучастных. Теперь они невнятно пообещали кое-что предпринять - до сих пор ничего столь обнадеживающего услышать от них не удавалось.
Благодаря Калишеру Иосиф впервые принял участие в телевизионном шоу, устроенном в великолепном отеле «Пале де Шварценберг». Поэта сняли картинно прогуливающимся по дорожке и читающим свои стихи по-русски. Карл был изумлен банальностью подачи, но это не имело значения: в итоге запись не пошла в эфир. Ее отправили не в тот город - в Кабул.
Письмо из Мичиганского университета в конце концов подействовало, и теперь Карлу и Иосифу предстояло иметь дело с самой мучительной организацией из всех - иммиграционной службой США: там, независимо от того, какая человеку предложена работа, он заведомо считался преступником и, чтобы его впустили в нашу сиятельную демократию, обязан был доказать обратное.
Оставив Иосифа на попечение Маркштейнов и Одена, Карл десятого июня вернулся в Штаты - его ожидала масса работы с бумагами, которые требовало от университета министерство труда. Мы должны были собрать нужные материалы. Например, надо было представить документы из других университетов с указанием годового жалованья, которое «обычно» выплачивается состоящим при них русским поэтам.
Иосиф получил визу пятнадцатого июня, и мы отпраздновали это по телефону.С
Оценил книгу
Казалось бы, что нового можно написать о Бродском после Льва Лосева, Петра Вайля, Бенгта Янгфельдта и других знатоков литературы? Из перечня монографий, статей, сборников интервью и прочего получился бы свежий увесистый библиографический указатель на радость литературоведам и аспирантам-филологам, под сильной лупой изучающих каждое слово Большого Бро. Поэт живее всех живых: стены социальных сетей сейчас так основательно обклеены картинками со знаменитыми словами «сядь в поезд, высадись у моря» и «не выходи из комнаты, не совершай ошибку», что никакой рок-звезде такая популярность и не снилось. На фоне того, что 2015 год – юбилейный, Бродскому исполнилось бы 75 лет, – любая приуроченная к дате публикация может показаться телегой, поставленной на коммерческие рельсы. Однако Эллендея Проффер Тисли – особенный человек в судьбе Иосифа Бродского, выгода здесь далеко не на первом месте.
Дело было так: в 1969 году молодая американская чета Проффер, Карл и Эллендея, отправляются в СССР на поиски настоящей русской литературы. Карл написал диссертацию по Гоголю, состоит в переписке с Набоковым, Эллендея – молодая аспирантка, пишет диссертацию по Булгакову, а в руках у них судьбоносное рекомендательное письмо к Надежде Яковлевне Мандельштам, супруге знаменитого поэта. Сами по себе Профферы бы не получили доступа в круг советской интеллигенции, но Надежда Яковлевна Мандельштам вводит их в литературные круги, по её звонку перед ними открывается множество дверей и архивов. Среди прочего прозвучало «раз вы едете в Ленинград, вам интересно будет познакомиться с Бродским». Профферы тогда решили, что ничего особенного из знакомства не выйдет, подумаешь, ещё один поэт; но согласились просто потому, что Н. Я. Мандельштам хотела их познакомить. Кто же знал, что Профферы станут, как звучит в книге, «суррогатной семьёй» для опального поэта, помогут ему эмигрировать, дадут кров на первые месяцы и помогут найти работу, будут долго-долго поддерживать, всячески участвовать в его жизни и издавать. А ведь с «акклиматизацией» было непросто: «Мои друзья – американские поэты и русисты – бывало, звонили мне и садистически зачитывали последний автоперевод Бродского (или оригинальное английское стихотворение), и я устала защищаться, убеждая их, что он замечательный русский поэт» , пишет Эллендея Проффер Тисли. Сколько ни изучай фонетику и грамматику, никогда нельзя быть уверенным в том, что тебя поймут коренные американцы, что уж говорить о технически непростом переводе стихотворных строк.
После прочтения воспоминаний «Бродский среди нас» хочется заполучить себе хотя бы одну книгу издательства «Ардис», учреждённого Профферами, тем более что список вышедших там книг есть в разделе дополнительных материалов. И список роскошный: Булгаков, Набоков, Довлатов, тот же Бродский, Ходасевич, Цветаева, Шварц и другие. «Ардис» было маленьким издательством, но самым большим издательством русской литературы за пределами СССР. Со временем там стали публиковаться крупные писатели, которым надоело, что их книги калечит цензура. Как пишет сама Э. Проффер Тисли, «Издавать лучших советских писателей было честью для нас, и работа дала всем нам, сотрудникам «Ардиса», нечто драгоценное: мы поняли смысл своей жизни – сыграть роль, пусть и маленькую, в публикации недостающих томов усечённой русской библиотеки» . Название выискалось из романа В. Набокова «Ада, или Радости страсти», там действие происходит в мифической стране с чертами России и Америки, в поместье с таким названием, «Ардис».
В книге есть и небольшие противоречия. Например, в самом начале говорится, что Бродский был знаменит на Западе из-за суда о тунеядстве, за его судьбой следят журнал «Энкаунтер», Би-би-си и русские газеты в Париже и Нью-Йорке, а затем утверждается: когда он эмигрировал в США, там поэта никто не знал. Или сначала обсуждается история о том, как Бродский раздумывал жениться на иностранке, поскольку не видел иного выхода за железный занавес, а после цитируется возмущённый пассаж про как это так, меня заподозрили в фиктивной женитьбе, да никогда! Но таких пружин, торчащих из матраса, всего пара штук, можно вполне пройти мимо них и не заметить. Зато на виду цветистая речь на основательном таком каркасе из фактов, заметная отделка из малоизвестных фотографий, внушительный ряд знаменитостей, чья история связана с историей Бродского: Уистен Хью Оден, Владимир Набоков, Михаил Барышников. Книга заканчивается раньше, чем успеваешь пожалеть, что она такая лёгкая. Впрочем, под рукой всегда килограммы томов, исследующих его жизнь и творчество; радует, что среди них теперь есть и воспоминания Эллендеи Проффер Тисли.
Оценил книгу
Вторая книга про Бродского от его иностранных коллег-друзей, и снова попадание в яблочко.
В чем тут суть: эта книга нам типа "открывает" великого поэта таким, каким мы его еще не видели. Не знаю, у меня давно сложилось ощущение, что он был склочным и эгоистичным. Но это присуще гениям, поэтому удивления не было. С другой стороны, эта история - действительно свежий взгляд на жизнь Бродского и его приключения.
А вот в чем настоящая ценность: история развития русской литературы в Америке. Это было для меня таким открытием, что я сидел с открытым ртом, потом листал вики с глазами по 5 рублей. Как я мог об этом даже не слышать? Карл Проффер и Эллендея - слависты и создатели легендарного издательства "Ардис"! Если вы, как и я, любите Довлатова, но не слышали об этом, бегом читать "Бродского среди нас"! Плюс, вы только представьте, я в полном восторге был: в 60-е, когда большинство советских граждан только с колен подниматься начинали, в стране был железный занавес, Профферы каждый год ездили в Москву и Ленинград! Чтобы знакомиться с их современниками - писателями и поэтами. Официально. Американцы. В СССР.
Кстати, поехать в Ленинград ради знакомства с Бродским ребят надоумила (читай - заставила) Надежда Мандельштам. Прямая цитата "мы туда поехали просто потому, что она так хотела". И так вышло, что именно Карл и Эллендея стали пропуском Бродского во внешний мир. Интересно, да? Я словно в вакууме пребывал все эти годы.
Но не нужно думать, что нас (меня конкретно) легко одурачить. Многие вещи, преподносимые автором как факты не поддаются доказательствам, поэтому принимать их на веру или нет - ваше дело. Скажем, Эллендея уверяет, что Бродский мечтал "свалить из страны" как можно скорее, а официальные источники говорят, что его "насильно выгнали, а он не хотел". Автор биографии утверждает, что Бродский хотел, потом перестал об этом думать, а тут его РАЗ и отослали. Как будто это ему на руку сыграло. Не знаю, насколько ей можно доверять в этом вопросе. После чего, в его европейской ссылке, и американской жизни в первую очередь Бродскому помогали именно Профферы. В большей мере. Вспомнить книгу Бенгта Янгфельдта Язык есть Бог, так там семейная пара вообще почти не упоминалась. По крайней мере, не запомнилась. А со слов Эллендеи - если бы не они, пропал бы наш гений, канул.
Кстати, очень советую ознакомиться с обеими книгами, потому что у Янгфельдта история такая ламповая с любовью и восхищением, а тут - с яростью и непониманием, смешанным с той же любовью. То швед, а это - американцы. У шведа Бродский находил отдушину под Стокгольмом, у американцев - в штатах.
В любом случае, эта коротенькая книга дает нам невероятный багаж новых знаний, а самое важное, толчок к изучению чего-то нового. Очень ценный экземпляр.
Все великие личности обладали сложным характером и недостатками. Талантливые произведения же рождаются вопреки всему. И в конечном счете, не являются ли эти недостатки мелкими по сравнению с моральностью настоящего искусства? В котором не может быть зла, так как красота не бывает уродливой. А если нет зла в творениях, то какое место занимает оно в жизни творца? Уверена, всем талантливым людям есть о чем сожалеть. И в то же время они по-своему верят в добро и в божественный источник их дара. В этом парадоксе заключается вся природа творчества...
Можно по-разному относится к книгам об известных людях: кто-то не читает их из принципа, считая, что это может разрушить всю магию (ну, право слово, какая разница, что Набоков был заносчивым снобом, а Некрасов высекал своих слуг до потери пульса, главное, что в памяти людей они остались не из-за этого), кто-то наоборот хочет знать о кумире всё, от деталей детской биографии до расположения предметов на письменном столе в момент смерти. Я больше тяготею к первым, считая, что первично творчество, да и с полной уверенностью могу сказать, что по настоящему талантливым людям дозволено больше. Априори. Просто потому что таланты. Но последние годы валом валят довольно неплохие... даже не знаю, как назвать, в случае Павла Басинского - это исследования, в в случае миссис Тисли - воспоминания, и так далее, в общем, работы, посвящённые поэтам и писателям. За этот год уже вышли "Лев в тени Льва" о Л. Н. Толстом и его детях, "Жизнь человека на ветру" об обожаемом мной Данииле Хармсе через призму его окружения, так что, можно сказать, изданная некогда спорная "Антиахматова" сыграла роль катализатора в деле распространения узкоспециальной литературы среди населения.
О Бродском книг много: писать об элитарном поэте начали после его смерти довольно активно. Кто-то сводил таким образом счёты, так как при жизни Бродский обидел многих, даже проще назвать тех советских писателей, о которых он не сказал ни разу ничего плохого, чем тех, о ком сказал. Кто-то видел в нём Нобелевского лауреата и великого поэта, которого выпнули из страны, лишив таким образом родителей и детей, а потому стоически пережившего творца нужно возвеличить. Так вот написанная в прошлом году книга "Бродский среди нас" Эллендеи Проффер Тисли - это взгляд на Иосифа Бродского, как на человека, со всеми своими плюсами и минусами, достоинствами и недостатками. Книга довольно честная и довольно личная, потому как Эллендея была тем человеком, которая выбивала Бродскому американскую визу, место при университете, дабы он мог на что-то жить, просыпалась ночью от его звонков и, наверное большее, из того, что она могла для него сделать, была его американским издателем, человеком, который пробил питерскому еврею, судимому за тунеядство, путь в мировую литературу.
Как и во многих других случаях - спасибо издательству Корпус, перевели и издали "Бродский среди нас" довольно быстро, оригинал 2014го появился у нас в апреле 2015го (свежак, ребята, налетай!), плюс ко всему, в книге есть вклейки с цветными фото (некоторые из них ранее неизвестные публике, взяты из личного архива) и иллюстрациями, так что многое, о чём в написано в тексте ещё и становится наглядным: вот Бродский сидит на чемодане (в прямом и переносном смыслах), вот он радостный и возбуждённый перед церемонией вручения Нобелевской премии по литературе, вот уже в 90е с молодой женой и дочерью Анной. Можно посмотреть как выглядели те самые издания Бродского или Набокова от американского издательства "Ардис", в общем, фото здесь - это отдельный разговор.
Что касается текста книги, то я бы сказала так: он очень личный и трогательный. Для Эллендеи Бродский словно капризный своенравный ребёнок, которого любишь, несмотря ни на что, хотя он дал тебе 100 поводов себя возненавидеть. Ей удаётся не говоря об этом открыто и не называя вещи своими именами, довольно полно показать насколько с Ним было трудно и в то же время как трудно было ему, в том числе с самим собой (несколько раз автор акцентирирует на том, что частенько Бродский осекался в разговоре с людьми, чувствуя, что ведёт себя грубо).
В общем-то "Бродский среди нас" отлично говорит о содержании под обложкой: это книга не о Бродском-поэте и не о Бродском-эссеисте, это книга о человеке, о том Бродском, какой представал перед людьми, причём перед разными. Со стороны Евтушенко и Ахмадулиной, с которыми была неприкрытая вражда (во всяком случае со стороны нашего героя) он был один, со стороны его лучшего друга Михаила Барышникова (я, кстати, до прочтения не знала о тесной дружбе, так что в чём-то это маленькое открытие) - другой, ну а для Карла и Эллендеи - третьим. И, тем не менее, рассказчица довольно умело соединяет это всё в довольно цельный образ пусть и не очень приятной, но зато личности, не говоря при этом ни одного негативного слова в адрес описываемого человека. Тут, пожалуй, к месту будет цитата: "Иосиф Бродский был самым лучшим из людей и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь о нём скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его. Он был личностью."
В целом "Бродский среди нас" мне кажется довольно удачной окололитературной книгой, которая за 200 страниц легко и непринуждённо рисует портрет одного из самых ярких поэтов 20 века, обрисовывает историческую и культурную ситуацию второй половины прошлого столетия, связанную с литературой в рамках СССР и русской литературой за пределами союза. Нет, ну честно, ведь как горько осознавать, что книги русских писателей были больше известны где-то за океаном на родине "проклятых капиталистов", что идеология полностью поглотила искусство и создала так много трудностей, часть и которых не разрешена до сих пор (уже в 2000х, казалось бы, когда доступно всё, я столкнулась с проблемой поиска печатного издания стихов Владимира Уфлянда, но даже в то время, достать их было невозможно, печатался он в том же "Ардисе" Карла и Эллендеи Проффер, в 90е уже в перестроечной России у него были очень маленькие тиражи. В итоге я получила желанный сборник, но спустя несколько лет, посмотрев на тираж, изумлению не было предела - 600 экземпляров).
Советовать буду, почему нет, другое дело, что ещё раз повторюсь, что книга не о творческом пути и не о творчестве в целом, его она практически не затрагивает (разве что можно ещё раз убедится, что все любовные стихи относились к Марине Басмановой, матери сына Иосифа Бродского, даже спустя много лет после их расставания и его переезда в Америку), но для этого есть литературоведческие источники, и их не мало. Ну а так, это довольно "тёплое" и "живое" произведение, без всяких скандалов, интриг расследований, которой оставляет после себя приятное послевкусье и темы для размышлений.
